Изгой

объяснил чем-то понравившемуся парню в офицерской форме, которую тому предстоит совсем скоро снять и строить свою мирную жизнь. Хотелось бы, чтобы делал он это праведными способами, на сочувствии и уважении к людям, честно и открыто.
- Убрать – не забота, - снова повторил он. – Вот как сохранить людям? – И, видя, что молодой собеседник так ничего и не понимает, наконец, разъяснил причины своей главной усталости.
- Отберут! Сколько бы ни собрал, всё отберут. На восстановление народного хозяйства. Понятно?
- Нет. Кто отберёт? – попросил разъяснения Владимир.   -
- А власти. Причём, законным путём, - коротко ответил Иван Иванович и пояснил: - Дадут сначала один план, а потом, если прознают, что есть прибытки, добавят. Могут и просто так, на всякий случай, добавить. Вот и останешься с кукишем.
Ожесточённо затянулся так, что искры брызгами слетели с конца закрутки. Лицо снова стало напряжённым и старым.
- Я вот гляжу и не вижу, как бабы растаскивают с поля по домам, что можно, да прячут. Может, и проживём эту зиму. Останавливаю только, если забываются да волокут, не прячась. Узнают, заставят отдать. Сами со страху понесут да на меня же и сошлются. Вот тебе и председателева усталость.
Даже после объяснения заботы и переживания, угнетавшие Ивана Ивановича, остались непонятными для Владимира. На всякий случай, чтобы не быть невежливым к хозяину, слегка возмущаясь, не слишком выказывая своё равнодушие к малопонятным взаимоотношениям председателя, сельских работников и каких-то властей, он посочувствовал:
- Я так понимаю: сначала быстро надо восстановить вас, чтобы вы могли накормить такую большую страну. Это же так просто! Не отнимать надо у вас, а помочь техникой и людьми. Я не прав?
- Прав, ещё как прав, - одобрил председатель. – Если бы так понимали наши начальники!
Владимир добавил, высказав вслух вдруг мелькнувшую мысль:
- Пока вы восстанавливаетесь год-два, пускай помогает побеждённая Европа. Должны же они платить по долгам проигранной войны, за разрушения и убытки, за содействие немцам.
Он даже удивился, что встал вдруг на сторону русских, импульсивно симпатизируя притягивающему его чем-то великану из чужого народа, которого надо тоже опасаться, как и всех остальных из теперешнего окружения, и любая симпатия может оказаться не только помехой, но и смертельной опасностью.
Иван Иванович усмехнулся:
- Вишь ты, какой стратег! Тебя бы в Совет Министров. – Посерьёзнел: - А так, мы пока кормим Европу. – Разъяснил снова непонятно: - В порядке братской помощи народам, пострадавшим от фашистского ига, и как милосердные и щедрые победители. Себе ничего не оставляем, а им шлём. И заметь, добровольно! Ну, где ты видел, чтобы подыхали добровольно, отдавая распоследнюю корку незнакомым родственникам, которые к тому же незадолго до этого равнодушно глядели из своих тёплых сытых углов, как нас колошматили почём зря, жгли и грабили, а они даже помогали в этом, наживаясь втихомолку на нашем горе, нисколечко не заботясь о братстве. Только русский всех жалеет, готов отдать последний кусок, снять последнюю рубаху, особенно заграничному горемыке, а нас никто не жалеет, наоборот, уж сколько раз пытаются убить, задавить, запереть в границах. Сколько уж воюем! Учим, учим Европу уважительному отношению к себе, да пока всё не впрок. Прощаем всякий раз, вот и наглеют. Больше того: сами выкармливаем себе врагов. Уж я-то знаю: чем больше стараешься вытащить человека из беды, тем хуже он потом к тебе относится. У голодного нет чувства достоинства, а у выкормленного оно опять появляется, сразу же вспоминает унижения, которые испытал, беря из твоих рук.
Сокрушённо, со вздохом, посетовал:
- Что-то я злой стал после войны. Перестал понимать нашу жизнь. Думалось, победим – заживём, а вышло: победили – и подыхаем.
Встал, бросил окурок, уже совсем спрятавшийся и вспыхивающий редкими искорками между пожелтевшими пальцами, в ящик с мусором, потянулся всем телом, улыбнулся, отодвигая груз забот, который невольно надвинул и на гостя, как это всегда бывает при встрече близких по духу людей, сказал коротко:
- Посиди маленько.
И ушёл в дом.

- 2 –
Владимиру от разговора стало немного не по себе. Он не мог и не хотел иметь никаких осложнений с властями, не имел права даже на маленький конфликт с ними, чтобы не оставить следа, и потому контакт с такими, как Иван Иванович, ему не нужен, опасен. Надо думать, что такая деревня не единичная, и Иваны Ивановичи там тоже есть. Рано или поздно о них узнают, как знало всё через своих осведомителей об инакомыслящих гестапо, потому опасно находиться с такими рядом, не говоря уж о близком знакомстве, долгих встречах и разговорах. Шестым чувством, не раз предостерегавшим его в рейхе, он ощущал опасность, исходящую от хозяина дома, и тут же решил, что надо срочно уходить отсюда, уезжать немедля. Решив так, он сразу понял, что ему не хочется расставаться с Иваном Ивановичем, гасить промелькнувшую между ними слабую ещё искру понимания и узнавания, несмотря даже на то, что один – русский, а второй… Кто же всё-таки второй?
Иван Иванович вернулся быстро и с перегруженными руками. В одной он держал в обхват два на треть незаполненные массивные гранёные стакана, а во второй, на изгибе локтя и в раскрытой ладони – большую разрезанную луковицу, два ярко-зелёных огурца, два кусочка сала с розовыми прожилками мяса и небольшой кусок чёрного хлеба, посыпанный крупной серой солью.
- Заждался? Помоги, - попросил он.
Они разложили и расставили принесённое на середине скамьи, и сами уселись по обе стороны. Было уютно и радостно от необычной сервировки, от необычной закуски и от общения вдвоём. Всё проходило в молчании, было и так ясно: хозяину захотелось закрепить взаимное притяжение по-мужски, чего опасался Владимир. Противиться было нельзя, да и, честно говоря, не хотелось. Он решил пока забыть об опасности и тут же сообразил, что до сих пор жил и действовал почти всегда осмотрительно и осознанно, просчитывая шаги свои во времени и по обстоятельствам, а вот здесь, с этим человеком, отступил от святого для себя правила и, что хуже всего, не жалеет, глушит в себе осторожность во имя продолжения встречи и, наверное, беседы. Успокаивал себя тем, что разговор даст информацию о здешней жизни, подскажет границы поведения.
- Ты как относишься к выпивке? – спросил Иван Иванович, подвигая один стакан Владимиру и беря себе второй.
Владимир немного задумался, подыскивая сначала по-немецки, а потом по-русски ёмкое слово, правильно определявшее его отношение к спиртному.
- Спокойно, - и тут же поосторожничал: - Для моей контузии она вредна. Немного можно.
- Ну, тогда за знакомство! – предложил простой тост председатель. – Сколько можно, столько и пей, не насилуй себя. Поехали.
Они громко чокнулись и дружно выпили по половине налитого, потом, молча, принялись за небогатую снедь, стараясь взять меньше половины того, что было.
Потом Иван Иванович снова закурил, проделав всё те же манипуляции с добыванием огня и верчением сигареты. Закурив, спросил:
- Чем думаешь заняться?
- Не знаю, - честно ответил Владимир. – Пока еду в Минск. В поезде познакомился с Марленом, он пригласил к себе, а мне одинаково куда ехать: родственников за войну не стало, остановиться на жилище негде, - выдал он часть легенды.
Заскорузлое объяснение Владимира не вызвало удивления у Ивана Ивановича, видно, он привык и не к такой засорённости речи.
- Не пропадёшь, - успокоил. – После войны мужики везде надобны. А если есть хорошая специальность, то и с жильём устроится.
- Есть водительские права, знаю слесарное дело, - поведал о своих возможностях Владимир.
Председатель крякнул, хлопнул ладонью по скамейке в досаде, внимательно посмотрел на Владимира.
- Что ж ты смолчал Варваре? – объяснил досаду. – Может, у нас останешься? Машина есть, не бабье дело шоферить. Как?
И тут же, перебивая ответ Владимира, сам себе возразил:
- Нет. В колхоз я тебя не возьму, - и убеждённо добавил: - и ты никогда и нигде не ходи, если не хочешь стать на всю жизнь беспаспортным, а значит, бесправным рабом. И дети будут такими же по дурости родителей. Может быть, вместе с нами, дурнями, и колхозы отомрут, может быть придумают что-нибудь человечнее. Есть же предел терпению даже русского мужика!
- Я точно не доживу до такого времени. Или сам помру, или… - и не досказал, что «или».
- Правильно решил жить в большом городе, - одобрил Владимира, - там хоть какая-никакая, а воля есть, лишь бы на мозоли не наступал чиновникам. В войну их не уменьшилось, теперь будут злее – делить-то почти нечего. Машину получишь не чета нашему самовару, мастерские там тёплые, запчасти есть, платят каждый месяц, не то, что у нас, я уж стал забывать, как деньги-то выглядят. Женишься скоро, не дадут девки погулять, не дадут, злые они теперь на любовь. Почти всех женихов повыбивал немец, коль не захомутать нашего брата пока он тоже после окопов бурлит, останутся в бобылках. У нас в деревне и девок-то нет.
Не удержавшись, Владимир спросил:
- А Варя?
- Варя – особая статья. Хотя и не девка, но жена будет кому-то справная, любому не отдам. Всё при ней, а кое-что, ты заметил, наверное, и в приятном избытке.
Улыбнулся, глубоко затянулся почти потухшей самокруткой, заметил глухо:
- Не дадут ей здесь, одначе, жить спокойно из-за немца.
Ему не хотелось уточнять, и Владимир помог:
- Знаю, рассказала по дороге.
- Вот, вот. Ничего, дурёха, не таит, сама напрашивается на неприятности. Говорит, чем больше правды, тем меньше разговоров. Кто её, правду, любит-то? Нарочно не верят, чтобы посудачить да на себя примерить. Раз нет, так и у другого не может быть, чем я хуже? Заклюют девку бульбянники.
Пояснил:
- Она-то русская. До войны здесь неподалече авточасть стояла, там отец её был старшиной, - вишь, как повернулось, вроде бы отцовское дело переняла. Уехал он в первый же день на фронт да и сгинул. Может ещё и объявится. Хорошо бы. Забрал бы её отсюда, унялась бы и история с немцем. А теперь куда ей? Мать больная, больше лежит, чем ходит. Сродственников, как и у тебя, нету, а может где и есть, да не знает, молодые не считают их. Да и кто сейчас примет?
Переменил тему, затронув и своё больное.
- Я тоже нездешний, тоже русский, так и не обучился как следует ихней мове. Ничего, понимаем друг друга как надо. По дурости, по молодости, глаза на лоб от энтузиазма, попал сюда по комсомольской путёвке на подмогу, да и застрял. Засосало в разваленном хозяйстве и в беспросветной нужде кормильцев наших, которыми помыкают все, кому не лень, особенно братья по классу. Деревня-я-я! Будто сами не из неё убежали. Поначалу ещё дёргался, но партийцы не дали ходу. Замри, сказали в райкоме, а то пойдёшь осваивать сибирские леса. За это и в партию не взяли, так и остался кандидатом с отсрочками чуть не через год. Стыдили за дезертирство, это-то и убедило больше всякой Сибири. Остался, женился вскорости на Марленовой сестре, невзначай встретив в Минске на съезде, дети появились, ещё больше увяз в земле. Давно уже никуда не рыпаюсь, до гроба теперь с бабами-горемыками будем пахать да сеять, убирать да отдавать, обливаясь слезами. Война нас так повязала, как никакой устав. Мы здесь как одна семья, сбитая общим горем, и Варьку они простят,