остался, - и клычки плотоядно выставила. – Тогда поднялся Ефимов и понёс всех по кочкам. Вы, спрашивает, зачем собрались? Побазарить да попьянствовать? Мохом обросли да плесенью покрылись! В общем, начал всех подряд крыть. Свежая струя, говорит, дохнула, так вы скопом поспешили её затоптать, загадить! – Я опять тихо произнёс: «Хо-хо!» - А больше всех досталось производственному отделу, который, по его мнению, превратился в бюрократический тормоз! – И опять я, удовлетворённо: «Хо-хо!» - Чего ты всё бормочешь? – злится Сарнячка, не сумев вызвать на доверительный разговор, на который, очевидно, надеялась. – В общем, порешили, что осенью будет производственно-техническое совещание по повышению эффективности поисковых геофизических работ, а основным докладчиком отгадай, кто будет? – Чего тут отгадывать? Кто, как не «свежая струя»? – Коган. – Кто? – У меня чуть винегрет непрожёванный не полез из ноздрей. – А содокладчиком – Гниденко. – Ещё лучше. Ну, Сарнячка! Умеет аппетит испортить людям.
- Молодёжь, - улыбаясь, кричит нам тамадиха. – Хватит любезничать! У вас ещё будет время, - и загадочно смотрит на Сарнячку, а та – боже мой! – порозовела и глаза опустила долу. – А сейчас, - объявляет Коганша, - разыграем главный приз. – И все, кто борется против неравенства и кто его поддерживает, выравнявшись от принятого внутрь, дружно захлопали и заорали: «Приз! Приз!» - Тот из мужчин, - объясняет условия председательша жюри, - кто скажет в нашу честь наилучший тост, - она, интригуя, помедлила, - тот будет резать торт! – Некоторые из участников заорали обрадовано «Ура!», а нашлись и такие, кто не замедлил для храбрости тяпнуть внеочередную.
И тут в красную залу торжественно входит Траперша с огромным тортом, на шоколадном верху которого намазано цветным кремом «8 Марта».
- Нас, - подсказывает Коганша будущему победителю, - 23 человека.
Так, быстро соображаю, резать надо на 24, двойной – себе. В том, что выиграю, не сомневаюсь. Я уже однажды доказал, что являюсь непревзойдённым мастером комплиментов женщинам. Тосты – то же самое. Тогда по несчастливой случайности я торта не попробовал, теперь он будет мой. Коганше тоже, видно, тогда понравилось, вот она и придумала повторение – какая женщина устоит против красивой лести? Тем более от такого дон Жуана как я. Ещё захотела услышать, смотрит на меня внимательно – мы сейчас заговорщики – и, откладывая удовольствие напоследок, переводит взгляд на мужа:
- Начинай, Леонид Захарович.
Тот, знаю, тортов не любит, тем более – резать-пачкаться, и потому, не задумываясь, обзывает наших макак самыми красивыми женщинами на свете, но ему, конечно, никто не верит, и особенно жена. Один претендент выбыл не сладко хлебавши. Трапер забормотал заплетающимся языком что-то о мире в семье. У кого что болит, тот о том и говорит. И этот явно – в аут. Шпацерман похвалил в наших клушах матерей и пожелал большого приплода. Сам страдает и другим зла желает. Хитров, так тот вообще додумался назвать баб ударницами семейного и производственного труда. До такой грубой лести даже я не додумался бы. Коганша не выдержала и, засунув два пальца в рот, громко и негодующе свистнула, разбудив Розенбаума. Но он, ничего не поняв, предпочёл заснуть снова. Рябовский, поднапрягшись, назвал наших красоток самыми ценными образцами из геологической коллекции партии. Ему похлопали, выдвинув в претенденты тортокромсателей.
- А ты что, Василий, скажешь? – обратилась, наконец, первая леди к реальному соискателю приза и замерла в предвкушении лестной характеристики подержанных прелестей.
Но я на этот раз настроен по-серьёзному и выдал всем того, чего они желают ежедневно и всю жизнь:
- Здоровья вам, красоты, любви и много, много денег!
Они так обрадовались, особенно последнему пожеланию, так захлопали и завизжали, что можно было подумать, что последнее уже добавилось, а я понял, что победил. Даже Коганша, ожидавшая чего-нибудь более сентиментального и более конкретного для себя лично, не посмела противоречить и подала мне длиннющий резак.
Я взял его, отодвинул стул и направился, глотая слюнки, к торту.
- Василий Иванович!
Я не сразу и сообразил, что окликают меня. По инерции сделал ещё пару шагов и обернулся. В дверях стоял профессор и манил меня пальцем:
- К вам пришли! – крикнул мне, перекрывая пьяный гул.
«Маринка!» - мгновенно резануло в мозгу, и я, забыв о призе, развернулся и заспешил на выход.
- Серая? – с надеждой спросил Радомира Викентьевича.
- Нет, - огорчил тот, - синяя… - наверное, переоделась, утешил я себя, - … с белым.
«Она!» - ни чуточки не сомневаясь, выскочил раздетым на улицу и помчался, стараясь не навернуться на скользкой тропинке, к дому с забытым ножом в руке. Сзади спешил вестник и тщетно пытался остановить.
- Стойте! Да остановитесь же!
Где там! Ему удалось нагнать меня только у дверей и отобрать нож.
- Напугаете.
Рывком отворил дверь и в удивленьи вылупил зенки:
- Ма-а-рья!
Она и… не она. Из-за стола медленно поднялась высокая элегантная дама. В тёмно-синем пальто, из-под которого высовывался подол длинного платья того же цвета, шею хомутом охватывал белоснежно-пушистый меховой воротник, а на голове чуть набекрень уместилась низкая шапочка-кубанка из того же меха и с тёмно-синей макушкой, на затылке в тугой узел скручена тяжёлая коса, - словно незнакомка сошла с известного портрета Крамского.
- Здравствуйте, - на меня внимательно и спокойно, с лёгким прищуром смотрели тёмно-синие, почти чёрные, абсолютно незнакомые глаза, слегка затуманенные и с почти неразличимыми тёмными зрачками, из-за чего невозможно было понять выражение взгляда, и только лёгкий румянец выдавал волнение гостьи. – У вас праздник? Извините, что оторвала. Хотела уйти, но Радомир Викентьевич не отпустил.
- Приказано задерживать, - оправдывается профессор.
- Как ваше здоровье? – спрашивает, не спуская с меня глаз, Марья.
- Чего-о? – тяну и плюхаюсь на стул. И она осторожно, чтобы не помять пальто и платье, присела на краешек. Профессор – за ней. – Ништяк! – отвечаю и подтверждаю: - Оки-доки! – Я никак не могу настроиться на то, что передо мной Марья, а не Маринка.
- Да, да, - вторит Горюн, - он у нас парень – ништяк.
На короткое мгновенье лицо Марьи расплылось в мягкой девчачьей улыбке, а тайные глаза прояснились, и она стала похожа на ту, что беспардонно дрейфила на скале, вцепившись в ёлку и сомневаясь, что я выползу. Мгновенье прошло, и передо мной снова сидела дама. Как быстро девчонки превращаются в женщин.
- Я хотела узнать, как ваша нога? – поясняет заботу о здоровье.
- В норме, - отвечаю, - а что? – какая-то она неживая, и спрашивает невесть о чём.
- Дело в том, - добавляет в пояснение, - что Ангелина Владимировна, уезжая, просила поинтересоваться и посмотреть, - и покраснела, как будто прёт лажу. – Заверните, пожалуйста, штанину.
Я презрительно фыркнул, но штанину новейшего костюма завернул, обнажив чистейшее колено после вчерашней тренировки. Старое трико я, слава богу, не пододел, а носки сверху ещё целые. Правда, слегка обвяли, потому что резинок я принципиально не носил, считая, что они старят.
- Смотри, - разрешаю и обидно добавляю, - если что понимаешь.
Она не обиделась или сделала вид, что не обиделась, профессионально прощая грубость нервничающему пациенту.
- Можно, я сниму пальто? – вежливо просит у Горюна, а мне – ноль внимания. Профессор поспешил помочь, а у неё под пальто оказался чистейший белый халат – у меня век таких простыней не бывало. И чего вырядилась, дура, как будто без халата нельзя пощупать коленку? Пододвигает ко мне поближе стул и – хвать за неё.
- Ой! – вскрикнул я.
- Больно? – всполошилась недоделанная врачиха.
- Щёкотно, - опровергаю я.
Она легонько улыбнулась, продолжая мять колено. А я никак не хотел успокоиться, хоть убей. Хочу Маринку и – всё! Вспомнил, как она, не стесняясь, разделась и юркнула под одеяло. Эта не разденется – я даже хмыкнул, предположив обратное, - не юркнет.
- Боль когда-нибудь чувствуете, - допытывается, прекратив обминание.
- Когда дерябнусь обо что-нибудь, чувствую, - отвечаю честно. Подумал, подумал и сознался: - А ещё, когда прыгаю.
Она пошла к умывальнику и вымыла чистые руки. А мне что? Пойти и вымыть после её рук колено?
- Вам ни в коем случае нельзя дерябаться и прыгать, - даёт устный рецепт. – И вообще нельзя чрезмерно нагружать ногу. – Надо, думаю, справку потребовать и Дмитрию показать. – Хотите походить на оздоровительные, общеукрепляющие процедуры?
Я в диком раздражении вскочил со стула.
- Очнись, - грублю, - Марья! Какие процедуры? На дворе – март. Через месяц у меня и без тебя будут о-ё-ёй какие общеукрепляющие процедуры. Ты забыла?
Она молча берёт со спинки стула пальто и хочет надеть, чтобы отвалить, не встретив любезного приёма. Профессор пытается помешать, но Марья отводит его руки и одевается.
- Мне надо идти. У меня ночью дежурство.
- Подождите, - просит профессор, - Василий Иванович вас проводит.
Я и не собирался, но после его слов куда денешься?
- Вправду, подожди, Марья, - прошу, - пойду в контору оденусь, - и, не ожидая её возражений, убегаю.
В коридоре конторы, как будто караулила, встретила Сарнячка, заступила дверь в камералку, где лежала одёжка, спрашивает требовательно, обнажив клычки:
- Ты где был? – и радует: - Я тебе твой кусок торта оставила.
Не дай бог, думаю, если надкусила, не удержавшись, ядовитыми зубами. Опять мне не удалось опробовать завоёванный приз.
- Съешь сама, - разрешаю благодетельно, отстраняю преграду, одним отработанным приёмом напяливаю кожушок и малахай и рву на выход под истошные вопли суженой:
- Ты куда-а?!
Марья, молодец, ждала у пенала.
- Пошли, - говорю, - как прежде?
Она смеётся – ей тоже нравится движение.
- У нас теперь разные маршруты.
- А как насчёт общей магистрали?
Ответила тихо, почти невнятно.
- Её ещё проложить надо.
Меня прямо бесит её тусклота, и я, повернувшись к ней на ходу, спрашиваю с досадой:
- Почему ты сегодня какая-то заторможенная?
- А вы злой! – парирует мгновенно. Вот и договорились!
- Кончай, - злюсь, - выкать. Когда мы врагами стали? Забыла, как ночевали под одним брезентом?
- Спиной друг к другу, - уточняет целомудренная.
- Хочешь так и остаться?
Она долго молчит, а потом глухо отвечает, наверное, себе самой:
- Не знаю.
Сунул замёрзшие руки в карманы, а там – по яблоку. Крупные, жёлто-красные, Коганша всучила, подаришь, наказывала, Саррочке! Хватит и торта! И сам попытался выставить клыки.
- Марья! – останавливаюсь. – С праздником тебя! – и протягиваю летних красавцев.
Как же ярко брызнули звёздчатыми искрами её обычно затуманенные глаза! Опять превратившись в девчонку, она осторожно приняла в ладошки праздничные шары, поднесла к лицу и глубоко нюхнула.
- Спасибо.
А я, глядя на неё, пожалел, что Крамской не дотумкал пририсовать к незнакомке яблоки.
- Расскажи, как ты работаешь? – прошу, чтобы самому можно было молчать. Она и рада, язык вмиг развязался, понятно стало, что любит своё клизменное дело, ещё не пресытилась болью и кровью. Слушаю в пол-уха и думаю о своём. Обоим хорошо.
- Вот мы и пришли, - объявляет, останавливаясь у небольшого оштукатуренного дома с голубыми рамами.
- Ну, тогда – бывай, - тороплюсь проститься, - забегай,
