Пришлось, пересиливая себя – а это самое трудное – поднимать бренное недогревшееся тело, волочь его к умывальнику, споласкивать омерзительную рожу и рачьи руки, а профессор, кА нарочно, всё не спрашивает и не спрашивает, как там у меня было. Вредничает. Так и орать охота пропадёт. Какой-то он равнодушный, безжалостный, а ещё студентов воспитывал. На столе появилась моя любимая шкворчащая жареная картошка, но какая-то горькая, и чай не крепкий, и сгущёнка не сладкая, и жизнь пропащая.
- Они меня освистали и осмеяли, - делюсь обидой сам, раз не спрашивает. Сколько можно терпеть!
Профессор осторожно положил вилку на стол, замедленно, что-то обдумывая, налил в стакан крепача, отхлебнул малость, задержал стакан в ладонях по-зэковски, в обхватку.
- Не спешите с оценкой. Завтра она обязательно будет другой.
Мне не нужна моя оценка.
- Главное не в том, как восприняли вашу идею другие, - успокаивал добрейший Радомир Викентьевич, - а в том, не угасла ли она в вас после чужого отторжения.
Зачем мне одному моя идея?
- Джордано Бруно принял смерть на костре и не отрёкся, сгорел, но остался живым и верным себе в сердцах многочисленных последователей.
Мне почему-то не хотелось оказаться на вертеле.
- Уверен, поступи он малодушно, откажись от себя, всё равно сгорел бы, но медленной и мучительной смертью от внутреннего огня.
Я бы не сгорел, я – хладнокровный.
- Да и в народе нашем за одного битого двух небитых дают.
Я бы хотел оказаться среди двух.
- Не теряйте духа, мой молодой друг.
И терять нечего: весь вышел.
- Надеюсь, вы не отказались от своих гипотезы-идеи и модели?
Конечно, нет! Ещё в автобусе решил, что не буду ими заниматься ни в жисть.
- Физически уничтожить истинно верующего можно, духовно – никогда. Перспективную идею можно по недомыслию освистать, осмеять, отвергнуть, но она, озвученная, всё равно будет жить и развиваться, даже вопреки желанию родителя. Джинн выпущен и обратно не затолкать.
А я и не собираюсь связываться с нечистой силой.
- У людишек, собранных в толпу, герой легко превращается в негодяя, а светлая идея – в мрачную, и наоборот. Не верьте толпе, в каком бы виде она ни была – митингом, собранием, конференцией и т.д. Верьте себе и своему внутреннему голосу. Давайте, послушаем наш гимн.
- 11 -
Оборзевший от щенячьей наглости молокососа мудрый воспитатель снял меня с камеральных работ, чтоб не лез поперёк батька, и через дохлого цербера Борьку приказал идти на магнитную съёмку ближайшего к посёлку детального участка. Зимой! Вот простужусь, тогда будет знать!
Шпацерман зазвал к себе, говорит:
- Сергей Иванович звонил, хвалит тебя, - помолчал и ещё: - Коган-то чем недоволен?
Четвёртый раз, что ли, рассказывать про модель? Дудки!
- Мыслим, - отвечаю, - о путях развития геофизики по-разному.
Он не обиделся, только усмехнулся понимающе, без звука, взглянул остро на невежу и успокоил:
- Ну-ну, теперь никто не помешает мыслить и развивать на морозце. – Сказал, кто будет записатором и выписал накладную на шикарные меховые сапоги с подвязками и редкий меховой лётчицкий комбинезон. Я ради такой одёжки согласен начисто забыть о всех, даже ещё неизвестных, путях развития геофизики.
Счастливый, потопал к Хитрову, чтобы показал участок на карте, а на местности я и сам найду, выбрал магнитометр, проверил и настроил и скорей к Анфисе Ивановне на склад.
Уж если не везёт, так не везёт, и бесполезно бороться. Комбинезончик-то-картинка оказался маломеркой: руки по локоть высовываются, ноги – до колен почти. Даже скупая слеза досады прошибла. Думал, на сапогах успокоюсь. Где там! Только 41-го размера, а мне надо 43-й с гаком. Пришлось лётчицкую одёжку на зэковскую ватную променять с кирзачами впридачу. Зато, думаю, никто не помешает мыслить о путях развития геофизики.
Зимой световые дни короткие, поэтому мы с рабочим Сашкой уходили из дому затемно, встречались на участке и пёрли по набитой нами в снегу тропе до магистрали, а там – по ней, чтобы часа через полтора встретить рассветное тусклое солнце на нужном профиле. Снега было не очень: на сопках и южных склонах – по щиколотку, так, что прошлогодняя мёртвая трава торчала, на северняках – иногда чуть не до колена, а в двух распадках приходилось прорываться местами по пояс. Поэтому штаны мы носили в напуск на голенища сапог, и они к концу дня превращались в шуршащие ледяные патрубки. Слежавшийся снег не был помехой, наоборот, он не давал юзить, правда, ноги быстро намокали сквозь швы кирзачей, но мы, приспособившись, после каждого профиля наблюдений меняли носки, выжимая их и пряча на теле до обсыхания и следующей смены. Хуже всего было наверху и на южных подтаявших склонах сопок, заваленных крупноглыбовым остроугольным курумником. На обледеневшую, шевелящуюся и чуть присыпанную предательским снежком неровную поверхность камней и ногу поставить толком нельзя – того и гляди, соскользнёт, и навернёшься почём зря. Ползи тогда к Константину Иванычу, а он, наверное, уже смылся с молодой женой. Но мне было не до ног, я берёг пуще всех скрипящих на морозе членов магнитометр и готов был падать на что угодно и как угодно, лишь бы он оказался сверху. К счастью, не пришлось. От напряжения и опасения грохнуться на камни мокли от пота и спина, и подмышки, и грудь и другие кое-какие места. А ещё ветер. Если внизу, в распадках, и на северных травянистых склонах от пронизывающих порывов ветра кое-как спасали низкорослые корявые дубки, тонкие липки и берёзки с оставшейся редкой неряшливой листвой и, особенно, кустарники с изобилием чёртова дерева, за которое так и хотелось схватиться на подъёме, то наверху, кроме взъерошенного приземистого багульника, никакой защиты не было, и приходилось давать собственного дуба. Карабкаясь здесь хоть вверх, хоть вниз, быстро согревались и ещё быстрее остывали. Но, как ни странно, никакая простудная зараза не прихватила, и даже насморка путёвого не было. Так, сочилось что-то, да и то, наверное, не от холода, а от оттайки в мозгах. Каждое утро боялся, что Сашка сдастся – пацан ведь! – и не придёт, но он всегда был как штык, даже успевал костерок раздуть.
- Дурень ты, Сашка, - говорю, - совел бы сейчас в тепле на задней парте, а ты в холоде снег месишь, ветром продуваешься. За каким лешим тебе надо?
- Надо, - отвечает, - в школе скукота смертная, командуют все, кому не лень: делай то, не делай этого, сиди смирно, не лови ворон. Надоело.
Вон оно что: свободы малец захотел.
- А здесь, - объясняет, - красотища, видно вкругаля до самого краешка земли, сам себе хозяин, никто не виснет над душой, каждый день что-нибудь новенькое.
Что тут новенького, какая свобода? Свобода – это когда захочу – налево, захочу – направо, захочу – и вообще не тронусь с места. А нам поневоле надо переть, не поднимая глаз, да всё по одной линии профиля, ни шагу влево, ни шагу вправо и не останавливаясь ни на минуту. Какая свобода? Я белого света-то не вижу, если не считать того, что отражается в трубке окуляра – маленький светлый кружочек с бегающей шкалой. Какой тут краешек земли?
- Получку получу, - продолжает свободолюбивый, - мотну в город, поступлю в моряки, вот где лафа!
Что-то не верилось. От себя не освободишься, если кто-то или что-то тянет душу. Так не бывает.
По профилям чесали бегом, не останавливаясь на отдых, чтобы не замёрзнуть. К концу дня выдыхались насмерть. Пальцы мои немели так, что не мог застегнуть пуговицу, не мог крутить винты уровней и приходилось засовывать ледышки подмышку. Думалось, что завтра ни за что не поднимусь на проклятые каменистые сопки, и шага не сделаю по неустойчивой каменной осыпи. Но проходил час, другой, организм сам втягивался в привычный ритм, и мы, забываясь, шли и шли с одной только подстёгивающей мыслью – скорее! А тут ещё магнитное поле прыгало от точки к точке, и приходилось делать детализацию, сдерживая движение. И всё же останавливались, когда нарывались на крупный сморщенный шиповник и виноградные лианы с гроздьями присыпанных снегом сине-фиолетовых ягод.
Перед самым концом нашего полярного мытарства, вечером, втиснулся в пенальчик Шпацерман. Поздоровавшись в никуда и намеренно не обращая внимания на незаконного жильца, лежащего с книгой на кровати, он приказал мне:
- Передашь съёмку Воронцову, а сам опять – к Траперу.
Я даже с кровати соскочил от негодования и завопил обиженно:
- Ни за что! Сам кончу! Нам на три-четыре дня осталось.
- Весь участок? – не поверил начальник: он-то думал, наверное, что мы там в снежки да в снежные бабы играем. – Ну, если так, то кончай сам, - и повернулся к выходу, но затормозил у дверей: - Опять Сергей Иванович звонил, интересовался, - подождал, надеясь, что я объясню необъяснимую привязанность начальника экспедиции к малохольному инженеришке, но мне нечем было его успокоить – я и сам не знал, чем снискал внимание Ефимова. Неужели тем, что не испугался на конференции ринуться против течения? Вряд ли.
Через 3 дня мы, обветренные и загорелые, вернулись стахановцами, выдав не на-гора, а с гор, целых три месячных нормы. Никогда ещё я не был так горд собой. Но почему-то никаких приветственных транспарантов не виднелось, корреспонденты не суетились, цветов не дарили и даже митинга не состоялось, поскольку никому до нас и дела не было. Оставалась скудненькая надеждинька на какую-нибудь захудаленькую премийку. Правда, и в этом случае нашему брату-полевику уделяют по остаточному принципу: сначала всем начальникам в соответствии с их приличными окладами, а потом уж и нам в соответствии с неприличными зарплатами. Выходит, что мы, упираясь, старались для начальничков. Нам даже грамот не дали. Но Сашка всё равно был рад, не зная по молодости, что почёт дороже любых денег. А я привык быть изгоем, и как бы ни старался, всё равно в очереди последним.
Когда я пришёл к Траперу за заданием, там сидел и хозяин кабинета. Улыбаясь одними тонкими губами и внимательно вглядываясь в меня, стараясь, наверное, понять, пошёл ли урок впрок, говорит:
- Мы тут посмотрели твои графики сопротивлений и корреляционную схему и ни черта не поняли. Рассказывай, что нахимичил.
Я рассказал, мне не жалко, меня всегда учили делиться передовым опытом. Даже про огибающую протрепался и про карту изоом, которые сам ещё не освоил.
- Занятно, - неопределённо цедит мыслитель, но я вижу по выражению напряжённого лица, что шарики в его кумполе перешли на мою орбиту. – Ладно, продолжай в том же духе своим способом, - разрешает, как будто это он выпустил джинна, - а Розенбаум сделает своим. Потом сравним. – Лукавит дядя, предусмотрительно отрекаясь от своего способа: я-то знаю, что Альберт всё делает по подсказке шефа. На то, чтобы что-нибудь выдумать оригинальное, у него не хватает бездремотного времени.
- Для разнообразия займись подготовкой отряда к сезону – через месяц выезд, - и без подготовки: - Да, кстати: как твоя модель, не забросил ещё? – Надо же, вспомнил! – Советую, - говорит, - продолжать, тема, вероятно, перспективная, - и добавляет, как ни в чём не бывало: - Нужна будет помощь или консультация, приходи, вместе додумаем. – Во! Рыба-прилипала! Дудки! Додумывать будем врозь.
- Хорошо, - учтиво соглашаюсь и сматываю удочки.
Подготовка к полевому сезону – дело хитрое,
