Кто ищет, тот всегда найдёт

приголубить, приласкать, пожалеть, поплакаться в бюстгальтер. А эта, что в кухне, явно без сантиментов, уж больно здорова, такую не разжалобишь, из таких вырастают настоящие семейные деспоты-матриархи.
- Аннушка, познакомься, - выдвинул меня вперёд, лебезя, явный подкаблучник, - Василий, из комиссии.
И глаза у неё чересчур большие, чересчур ясные и чересчур внимательные. Такими раздевают до косточки, и мне показалось, что оценила она меня трухляво, хотя её-то Алексею я, как мужчина, мог дать 100 очков вперёд. Правда, другие, наверное, не дали бы. Она безбоязненно протянула мне ладную ладошку, и я, рабочий изнурительного умственного труда, отчётливо ощутил точечные царапающие мозольки, сразу же подумав, до чего тяжела доля эксплуатируемой женщины в провинции.
- Проходите, Вася, - мягко стелет, - не стесняйтесь, - а я и не думаю: не таким отказывали.
Шагнул в кухню, но хозяин придержал, заставил снять валенки и напялить меховые шлёпанцы – в приличное общество играют. Хорошо, что я предусмотрительно напялил, не пожалел, выходные носки без дырок, а то бы стыда не обобраться. Очень стесняли ватные штаны, но их снять я постеснялся. Приходилось париться и изнутри, и снаружи. Да если бы я припёрся в приличное общество в смокинге и ватных штанах, меня бы выставили в два счёта. Тем более – с пряным ароматом потных носков. А эти как будто и не замечают. Дере-е-в-ня…
- Аня, - снова липнет муж, без неё сам ничего не может, - принеси нам квасу холодненького, а то пришлось пить спирт, во рту до сих пор отвратно.
- Бедненькие, - сделала девчонка брови домиком и углубила ямочки – так и хочется надрать за щёки, -  сейчас я вас вылечу. – Сбросила фирменные шлёпанцы, всунула голые ноги с полными крепкими икрами в валенки, накинула на белое в синий горошек ситцевое платьице до колен с красным фартучком в жёлтых цветах, как в добрых сказках о пай-девочках, грубый полушубок и с непокрытой головой выскользнула за дверь, впустив клок белого морозного воздуха.
- Простудится ещё, - пожалел я, брюзжа по-старчески.
- Анна-то? – удивился грубый мужлан. – С чего бы это? Простужаются неврастеники и хиляки. Ей это не грозит.
Я, со своими канатными нервами, постоянно сипел, сопливел и чихал, но не стал его разубеждать. Мне и сейчас было не по себе – то ли от простуды, то ли от усталости, то ли от взвинченности.
Брусничный квас оказался нестерпимо холодным, со льдинками, и я всерьёз побоялся прихватить ангину или ещё какую холеру, но пил и пил, выдул аж две небольшие кружки, даже без сгущёнки, чувствуя с каждым глотком, как проясняются затуманенные спиртом мозги.
- Кушать будете? – поинтересовалась настоящая хозяйка – как ещё назвать после такого кваса? – с улыбкой наблюдая за нашим выздоровлением.
- А Дениска уже спит? – наконец-то вспомнил счастливый отец о том, для кого живёт.
- Умаялся за день, - совсем расцвела молодая мама, - заснул, не дождавшись, - и застенчиво стрельнула в меня заблестевшими глазами, приглашая порадоваться вместе. А я твёрдо решил: как только вернусь, сразу женюсь и тоже рожу сына. Надо только подумать, на ком. Ну, да это дело второе, за такого, как я, любая выскочит без раздумий, только мигни. Правда, дети ревут по ночам, не дают выспаться, а жена будет таскать по кинам каждый вечер и заставлять разуваться у входа. Может, немного повременить? Опять же, ещё дома нет. Придётся подождать до Ленинской.
- Ну, как? – переспрашивает, с надеждой насчёт жратвы, муж.
Не хочу я ихнего борща и рыбы с картошкой.
- Не хочу, - отказываюсь, - да и поздно уже. – Надоели они мне оба со своим вонючим домом и застойным благополучием. Страна в напряжении начала новую пятилетку, а они тут засели в глуши, отгородившись сопками, только и знают, что шибздиков строгать. Другие, вон, не имея ни жилья, ни приличных штанов, урабатываются в поисках месторождения…
- Я бы пельмешек сварила, - провоцирует косатая, сверкая ямочками. Нарочно дождалась, пока я откажусь от борща с картошкой, на пельменях хочет купить комиссию. Пельмешек мал-мала заглотить неплохо бы. У меня всегда так5: не поторговавшись, откажусь, а потом жалею, но слово, что воробей: вылетит – чёрта с два поймаешь.
- Не хочу, - бурчу сердито, сглатывая пельменную слюну.
- Ну, тогда пойдём, покажу, как мы живём, а после провожу до конторы, - не отвязывается счастливый хозяин, по уши увязший в мещанстве. Как такому техрукство доверили да ещё взяли в передовую партию. В ней только таким как я, пролетариям, место.
Из кухни вступили в большую комнату, в которой вполне могли разместиться четыре койки общежития, ещё бы и место осталось для двух раскладушек, если кто придёт ненароком. И тут мой критический взгляд замер, пригвождённый к стеллажам во всю длинную стену и до самого потолка. А на них – книги, книги… почти сплошь, скоро и ставить некуда будет.
- Ух, ты! Вот это да! – забормотал я, обомлев от неожиданного книжного завала в туземной хижине, где только и делают, что детей, да жрут в промежутках пельмени. – Ты что, все их прочёл?
Довольный произведённым эффектом Алексей расхохотался.
- Нет, конечно. Книги собирают про запас, на будущее. – Он взял с полки толстенную и широченную в твёрдом синем переплёте с золотой надписью вязью: «Эрмитаж». За все пять лет учёбы в Эрмитаже я был всего раз, да и то, если бы знал, что на мокрые и грязные ботинки – дело было зимой – заставляют напялить белые тряпочные бахилы, ни за что бы не пошёл.
- Во! – удивляюсь. – У тебя и альбомы с картинами есть? – Меня в Эрмитаже картины не прельстили: их было так много, а я так старался побыстрее проскочить все залы да ещё и подзадержаться в буфете, что разглядывать каждую было некогда. И вообще они выглядели все почти одинаковыми. Больше всего понравился Пётр, я даже отдал ему тайком, по-свойски, честь, как учили на военной кафедре. А ещё статуи, особенно женские. Но толком и их не разглядел, опасаясь, что окружающие посетители подумают, что я не видел женских прелестей в натуре. В общем, в Эрмитаже я был, и не чета Алёшке, у которого только картинки.
- Есть немного, - гордясь собой, подтверждает неизвестно какой ценитель живописи. Он бережно положил альбом на место. – Книги, - объясняет, - как наркотик: чем больше имеешь, тем больше хочется. Больше всего радует сам процесс приобретения хорошей книги, больше, чем чтение. Вызывает гордость и то, что наши поселковые приходят ко мне, как в библиотеку. Читаем, обмениваемся мнениями, спорим – в нашей глуши это большая моральная отдушина. – Книгофил любовно провёл ладонью по корешкам. – Я думаю, по книжным симпатиям можно определить характер человека. С большой долей уверенности можно сказать, что русская классика, историческая и патриотическая литература больше всего нравится тяжеловесным консерваторам пожилого возраста с прямолинейными и категорическими суждениями обо всём, с твёрдо усвоенными моральными устоями. Военно-исторические и военно-художественные произведения пользуются популярностью у властолюбивых тщеславных читателей и у хилой молодёжи. Зарубежную литературу показно штудируют псевдоинтеллектуалы и людишки, огульно преклоняющиеся перед всем западным  и так же огульно отвергающие всё наше. Фантастику и приключения поглощают неумеренно и запоем неудачники и авантюристы, обиженные судьбой и реализующие себя мысленно в выдуманных ситуациях и героях. Житейские романы и вообще легковесную беллетристику любят сплошь женщины и женоподобные особи мужского пола.
- А детективы? – не утерпел я поинтересоваться своим характером.
- Любителей этого жанра, скорее всего, можно найти среди психически неуравновешенных лодырей с большими воображением и мнительностью, реализующих спонтанно переполняющую их энергию в схватках с книжными преступниками.
Точно – в Алевтину! Как клуша сидит на собранных детективах и никому не даёт. А мне и не надо, я прямо-таки обожаю русскую классику, даже «Войну и мир» Лёвы Толстого начал в институте читать, но почему-то, не помню почему, не заладилось.
- Ты-то что сейчас читаешь? – допытывается книголюб, чтобы поставить диагноз.
А мне, слава богу, скрывать и стесняться нечего.
- «Войну и мир», - говорю святую правду, - начал. Недавно собрание сочинений Ленина отбарабанил, - вот это я зря ляпнул – смотрю, косится, не верит. Сам-то точно не прикасался к классикам марксизма-ленинизма, всё, небось, романчики мусолит. И тогда выкладываю небьющийся козырь: - Знаешь, как Владимир Ильич одним словом охарактеризовал интеллигенцию?
- Что-то не припомню, - мямлит, морща лоб, захолустный книгочей.
- Говно нации, - сражаю его наповал, и, чтобы отвязаться от лишних вопросов и справедливо отнеся себя к почётным консерваторам, иду вдоль стеллажей к окну, где стоит письменный стол, заваленный книгами, бумагами и картами.
Похоже, все техруки любят мыслить дома. Удобно устроился, ничего не скажешь. Но у меня, в новом доме, будет лучше – отдельный кабинет и двухтумбовый стол: справа – телефон, чтобы можно было позвонить в Министерство о месторождении не медля, слева – бронзовая настольная лампа с большим зелёным стеклянным абажуром.
И тут мой острый взгляд переместился на полки у стола, а там – боженька мой! – масса всякого геологического и геофизического чтива, аж глаза разъехались. Ну, предвкушаю, тут-то я найду разгадку проклятущим сопротивлениям. Больше всего обнадёживала тесная стопка тоненьких сборников «Разведочной геофизики», в которых авторами – наш брат-полевик и, следовательно, правда и только правда в отличие от научных фолиантов. Брякаюсь костями без спроса за стол, сдвигаю хлам на сторону, хватаю всю стопешницу и начинаю лихорадочно переслюнивать одну брошюру за другой, начисто забыв и про хозяев и про пельмени. Пролистал все, и ни-че-го! Все пишут, как надо делать, а что с тем, что получается – ни гу-гу! А о сопротивлениях вообще срамота одна, детский лепет – хуже, чем у учёных, на дерьме толчёных. Пришлось смириться с тем, что малыми силами, с налёту, не удалось одолеть сопротивление сопротивлений, и взяться за лживую научную макулатуру, существующую только для того, чтобы печатать своих и по блату. Для этих корифеев нет большей каторги, чем внедрение в практику своих дурацких измышлений. Они никак не хотят понять, что для нас пуп земли – её величество физическая точка, и пока она властвует, науке у нас нет места.
Только-только начал я переполняться благородной желчью, как бац! – и погас свет.
- Какого чёрта! – заорал я в негодовании, забыв, что сижу не в институтском сортире, которые только и освещались в общежитии ночью, готовясь к очередной интеллектуальной схватке с представителем лживой науки.
Откуда-то из темноты возник Алексей.
- Не шуми – Дениску разбудишь, - шипит сердито, видно, я ему уже обрыдл. – У нас движок в десять вырубают. Могу свечу дать.
Нет, Пименом быть не захотелось.
- Извини, - винюсь, - помороковалось, что сижу в институтской читалке. – Про святая святых – сортир – молчу, он-то знает, кто там готовился, явно не консерваторы по характеру. Не хотелось разочаровывать гостеприимного хозяина. Помню, как глубоко разочаровывались, меняясь в лице прямо на глазах, мои преподаватели, когда обнаруживали во мне не то содержание, на которое