Сирота

Глава четвёртая

Мачеха – Ульяна

Был тысяча девятьсот пятидесятый год.
До смерти великого вождя оставалось три года.
Однако в селе Шумшары события не менялись, если не считать огромную церковь, стоящую в великолепном сосновом бору, постепенно и плодотворно разрушалась антихристами.
Не менялись деревья, которые кем-то и когда-то были посажены вокруг этого собора, который и собором-то назвать было нельзя - это был  коллизей, к которому каждый приложил руку, чтобы выхватить из его сердца кирпич.
Деревья вытягивались к небу.  Рождались и  росли дети. С  годами старели сосны, окаймлявшие это царственное религиозное сооружение, так же,  как и  деревья и хвоя, старели люди.
Также не менялись долголетние одежды, которые хранились, посыпанные нафталином, в сундуках у жителей. Они вынимались сугубо только по праздникам, даже в великие торжества с них сдували пылинки, не то, что выкинуть в помойку за ненадобностью, как это происходит в наши времена.
А всё живём плохо!
Не дай бог, посадить случайно какое-нибудь пятно в торжественные случаи или за праздничным столом, где порой самогонка лилась реками, как Кама или Волга, по своему руслу.
Не менялось ничего в быту - всё текло и струилось, как всегда, правда, со страхом и оглядкой на власти.
Как тут не вспомнить случай: это был тысяча девятьсот сорок пятый год. Сосуществовала в этом селе одна семейка. Детей там было пятеро. И каждый был со своим норовом. Они были пришлые откуда-то с Якутии, говаривал сам глава семьи Митрий, что де он работал в шахте на золотых приисках, на Огоньке, что впоследствии бежал даже без трудовой книжки. Когда ему тесть выразил мысль горьковским словосочетанием:
- Митька! Ты мне не медаль на шее, чтоб семь ртов твоих кормить. Я и сам-то только, что пришёл, освободился. Где тоже мотал срок, можно сказать, после каждой  войны в России. Вспоминать горько! С кем только мы не воевали. Со всей Европой дрались. Каждый хотел отхватить, как лоскут от платья, себе наши северные богатства. А что народ? Воюй! Так что на мою долю хватило лиха. Не до тебя мне и не до твоих – семи по лавкам.
 Иди - ка ты, Митька, со своей оравой! Поговаривают, что у нас будут открывать прииски для добычи угля. Авось и жильё тебе пожалуют...
После такой краткой беседы у Митьки не было желания продолжать диалог с суровым тестем; даже желание немедленно созрело среди ночи бежать из этого дома да поскорее.
Действительно, Советской властью набирали рабочих в организующиеся шахты для добычи угля.
Вскоре поселили эту беглую семью в дом, где выделили комнату размером в одиннадцать квадратных метров.
Как они там размещались, никто не ведал. Только сам же и Митька хвастался:
- Рад я до пупа, хотя и со своей Лидкой спим по переменкам: я работаю - она спит, силы накапливает. Я вылезаю из-под земли тут лежанка ночью моя. Так она мне не только лежанку предоставляет, но пятнадцать капель самогона отпустит, чтоб крепче спалось. Ни один не пискнет, ибо отец из шахты вылез и пришёл пока живой и здоровый.
- Тс-с! Гаркнет, бывало, на своих ребятишек Лидка - так те все по углам, вот, куда убегал пятый, никто не знал - углов-то всего четыре. Однако малый был с норовом и со своим характером. Было ему от роду три года. А слухом владел отменным и голосом, как у" Шаляпина".
- Мужики,  айда ко мне на самогон! Обиталище я наконец-то получил... Разложимся кто на полу,  кто и на лежанке. А это событие надобно отметить.
- Знамо дело! Не каждый день дают одиннадцать квадратных метров на семерых,- добавил Петро, самый пожилой и уважаемый шахтёр. Вот только бы опять чего не вышло, как прошлый раз у тебя, Митька! Помнишь? Как твой пострелёнок, чуть за решётку нас всех не упрятал... Певун у тебя дюже...
- Как уж этого не запомнить?
- Ты поставил, помню, его на стол, дал ему самогону и сказал:
- Витька пей! А потом - Витька, пой! Ну, а на этот концерт и ввалился без приглашения блюститель порядка, он всегда волчьим нюхом чуял, откуда самогоном несёт.
- Да уж век не забуду... Промямлил Митрий, сжав свои губы.
- Кажись, он ему после выпитого стакана прокричал:
- Уходи, г...о! Побыстрее отседова!- прошепелявил Петро.
-Тх-хх! Ках! Прш! Поперхнулся Митька. Да я тогда чуть было нужду тут же за столом не справил...
- Не трактуй! Страху, поди, натерпелся...
- Что и калякать - дело прошлое...
- Да ладно, мужики! Что было, то было, быльём поросло. Давайте вздрогнем! - Поднял гранёный стакан Митрий.
- Ух! Жгуча! Фрх!-Закусывая солёным сморщенным огурцом, опять же промямлил беззубый Пётр.
-А, помнишь ли,  Митрич,  как тогда потаскали тебя. Дело не только в сельсовете разбирали; вроде оно до районных властей дошло? - вмешался в разговор Лёшка Гнилой.
А Гнилым его прозвали за то, что у него были постоянно незаживающие раны на ногах и руках. По поводу медицины... Что и говорить? Какой-то  фельдшеришко, заезжий, служил врачом. Бывало, односельчан больше ветеринарный фельдшер лечил, да к нему ещё - очередь - не сразу попадёшь на ферму - всё больше коровами и другой скотиной был занят.
Как тут не сгниёшь, коль тебя наравне со скотиной вроде того, что лечили.
- Знамо дело! То Митькино, а точнее, Витьки - "Шаляпина" дело до области доехало. Ещё бы чуть - и сидеть бы за решёткой Митрию со своим мазуриком на пару.  Закуривая папиросы «Беломорканал», почти прошептал Петро.
- Это! Ещё что? Я чуть своей  кровинушки не лишилась. Чуть было не погиб ребятёнок.  Мной же самой был рождён певун в сорок втором, поправив очки, вмешалась Лидка.
Она  не часто вмешивалась в разговор мужиков, это было настолько редким, как и её прокуренные зубы.  А тут, как ей не поддержать беседу - не вмешаться?
- Что уж, мать, поминать этот страх. У меня поджилки затряслись, колени заходили, руки стало сводить, когда он пистолет на ребёнка направил.
- Да! Скотина был порядочный, скольких сгноил. Москва,  слава те господи, помогла. Правильно истолковали там наверху. Детей-то народ рожать не хотел.- Снова вмешался в разговор Гнилой.
- После войны надо было восстановить людей. Погибло дюже человек... Вот и аборты запретили. - Снова промямлил пожилой Петро, глядя на молодого ещё Митьку и завидуя ему втайне от всех.
Вот и жили с оглядкой... До такой степени был народ запуган, особенно сельский, куда газетёнки редко доходили. Печать районного масштаба была, можно сказать, центральной прессой. Из неё узнавали все новости... А как задумает редактор районной газетёнки написать, то и напишет.
А тузы районные ещё и подправят, сидящие за столом, покрытым  зелёной суконной скатертью.
Оставалась неизменной грязь, непролазная на улицах. Идти по ценральным улицам и улочкам не хотелось, так как увязнут ноги в кирзовых сапогах. Большей частью сельчане ходили по закоулкам, где росла изумрудная трава, не вытоптанная скотом.
А если уж идти по улице, особенно к правлению, то нужно иметь сильные ноги, чтобы вытаскивать то одну ногу, то другую. Бывает, что и кирзач так увязнет, что всей голой ступнёй сунешься в глину. И пока тащишь сапог, сам станешь похож на красную глину.
К этим годам кирза выходила из моды. Стали в лавках появляться резиновые сапоги и непременно почему-то с розовой подкладкой.
Иногда и литые завезут, но пока это было редко. Конечно, они красоты не несли, но зато были прочнее, да и дешевле. А по тем временам?.. Оплачивали работу трудоднями, на которые выдавали  зерно. В город, даже ближайший, не сразу соберёшься. То работа в колхозе с самого раннего до зари утра, то ребятня замучает дома.
А уж, если слух пройдёт по селу, что сапоги везут, то очередь за ними занимали  ещё до дойки коров. Очередь была не на шутку...
Бывали и потасовки, особенно средь сельских мужиков. Хватали по нескольку пар, разные по размерам, хватали наугад, лишь бы ухватить птицу счастья резиновую обувь  с алой подкладкой, которая радовала душу и заставляла петь сердце среди этой кромешной грязи. Только дома выясняли, кто и что ухватил в этой потасовке. Если у кого-то из жителей не сходились размеры, то ходили по домам с примерками и обменом тех самых резиновых сапог, которые так сверкали на солнце, словно зажжённая керосиновая лампа по пасмурным, дождливым и  тёмным вечерам. Если кому-то из домочадцев мужского пола не доставалось, ( а это тем, у кого были особо большие ноги, словно лапы снежного человека ) или не хватало таких резиновых защитников от грязи, то мужья начинали гонять своих жён: во-первых, что деньги уплыли лавочнику; во - вторых, с перепою, как выше было сказано, самогон зерновой душу не только веселил, но и звериную сущность волчью вскрывал в некоторых натурах. Ибо реки самогона лились в душах этих людей. Зерна - завались! Покупать его Заготзерно не всегда бралось, так как оно просто прело и сгнивало в хранилищах, которое когда-то именовалось собором либо церковью.
Как раз в это самое время понемногу начали освобождаться люди из тюрем.
И появилась в ближайшей деревне Пановка, где, кстати сказать, был кирпичный завод и мебельная фабрика, некая Эльвира Леопольдовна, которая де сильна в медицине, уж, что говорить о колдовстве и магии, - тут она была сама генерал.
Золоти ручку - всё  сразу, по мановению ока, всё  сбудется и всё исполнится.
- Евлампий! А! Евлампий! Кто-то в дверь в сенцах ломится? - ткнула в бок своего храпящего мужика Нюша, который не мог понять: в чём дело? Слишком много было залито горького, а, может, и сладкого (кто их пьяниц поймёт...) в горло после покупки
самых этих, с розовой подкладкой, сапог.
- Мм! Чо! Те не спится что ль?
- Я, говорю, те, кто-то стучится в сенную дверь. Может, жулики, аль бандиты из беглых?
- Да! Мм! Отстань!
- Вставай! Вставай! Иль оглох? От самогону что ль очумел? - Теребила своего Евлашку Нюра.
- А! Ты о чём? Что сенцы? Горим что ль?.. Вот зае...а! Сгинь, неверная! - Вдруг резко Евлампий откинул ватное одеяло, которое было сшито из сатина,  ( правда, местами вылезала и просвечивалась вата ),  на котором рисовались красные, словно утренние, только что срезанные,  красные розы. Они были живые, как и дети, сопящие носами, на полатях.
- Да! Не горим! Дурак! Стук, говорю, в сенцах. И уж кто-то возится...
- М! Мм! Пущай возится... Может, коза там с козелками развлекается?
- Ты что эт!?. Бредишь что ль с перепою? Коза в сарае. С какой стати ей в сенцах быть...
- Да и не пил я вовсе. Да и не хотел я того.  Мм! Уйди! Дай сну развиться.
И видит Евлампий себя совсем ещё молодым: ему снилась быль, которая с ним и произошла. Тогда он по вербовке был на далёком крайнем севере - уголь добывали. Плескалось рядом Баренцево море, которое местами замерзало и переходило в торосы. Это была добыча баренцугля. Жёстко охраняли те места военные. Бараки стояли друг от друга на достаточном расстоянии, так как выбирались такие места, где жильё не ушло бы в воду во время весеннего паводка. За такую службу военным и вербовочным рабочим платили по советским меркам большие деньги. Я уже в своём повествование раньше прописывала, что паспортов тогда не давали, чтоб человек мог сидеть в своём рождённом ареале и не мог сунуться в другой регион. Ни! Ни! Не моги! Народ бежал из деревень правдами и неправдами. И бежали не только из деревень, но из городов за границу, если предоставлялась такая счастливая фортуна.
На этой самой Земле трудились в основном мужчины, которые, как казалось, прибыли сюда за