Началися морозы и немцы все же впустили нас в хату. Отгородили мы себе уголок за печкой, там и толклися... Чем питалися? Да что бог пошлёть. Немец-то угошшал нас чтолича? Когда скот губили, так пойду, наберу требухи, печёнки, селезенки... они ж всё это выбрасывали, потом вымочу, накручу, котлет нажарю, вот и едите.
А как-то и картошкой запаслися, правда, подмороженной... А вот так дело было. Как-то уже поздней осенью к соседскому дому подвезли немцы машину цельную, да и оставили на улице. А тут ночью мороз, картошка и примерзла. Что ж, есть они такую будуть? Они себе и не мерзлой привязуть. Ну, мы взялися, да и перетаскали её к себе. Зальешь её холодной водой на ночь, утром отваришь, натрешь, да и печешь оладушки... ишшо и требухой заправишь. Надо ж было есть что-то? Вот и промышляли, как собаки. Где что ухватишь, то и твоё... А после войны ишшо и расплачивалися за свою удаль... А так. Бывало, как что, так и вызывають в энкэвэдэ*, и начнуть выспрашивать кто и чем жил при немцах. Помню, призвали и меня повесткой, прихожу. Липатников сидить:
- Ну, что, Сафонова... – развалился на стуле: - Слышали мы, что ты шубу при немцах продавала.
- Какую шубу? - глаза вылупила: - Никакой шубы у меня и сроду-то не было!
- Да вот, говорят, что была, и что ты её немцам…
Ну, тут я и не выдержала:
- А хоть бы и шубу! А хоть бы и немцам! Вы ж поуехали, нас с детьми побросали, так что ж нам делать оставалося? Тут и шубу, и всё продашь. Лишь бы было.
- Ты мне этого не рассказывай! – По столу-то… кулаком: - Меня это не интересует. Ты про шубу давай...
- Да знаю… вам не интересно, как мы тут выживали… – А он опять – кулаком: - А про шубу вот что тебе скажу. Некогда мне было за шубами смотреть и за теми, кто их продавал, детей надо было кормить, обувать-одевать.
- Ну, знаешь!.. - Из-за стола вскочил: - Я свидетеля призову.
Гляжу, входить одна знакомая, а я – к ней:
- Забясилася ты чтолича? Какую такую шубу я продавала, когда?
Досада ж! У меня на огороде дел сколько, а они... с допросом этим.
А Липатников опять как заорёть:
- Замолчи! Я тебя сейчас посажу.
- Сажай, - говорю: - сажай! Пусть дети мои сиротами останутся.
Вотон, милиционер входить. Входить, да сов меня в другую комнату.
А там кушетка стоить, солнышко в окно светить. Как легла я на эту кушетку... А во хорошо! Не помню, заснула ль, нет ли, но полежать, полежала. Потом дверь отворяется:
- Уходи, - опять Липатников на пороге.
- Ух, - говорю, - хорошо-то как у вас тутова! Я б и ишшо полежала.
- Уходи отсюда! Ты, Сафонова, ханатик.
- Какой такой ханатик? - спрашиваю.
- Да ты правду говорить не хочешь, как тут при немцах...
- А что я тебе буду говорить? Побыл бы сам, так увидел. А то удрал, а нас с детьми оставил правду разведывать?
Ну, ничего, выгнал только. По-ошла я...
Какими немцы были? Да разными. И добрые попадалися, всё так-то хоть какой печеник вам сунуть. И совестливые были. Выстираешь, выгладишь ему белье, а он и дасть буханку хлеба. А были и издеватели. Сварила я раз щи из крапивы, приправила требухой, а она ж пахнить-то... не мясом жареным. И вот сидите вы, едите. Смотрю, Курт входить. А вре-едный немец был! Посмотрел-посморел на вас, носом так-то подвигал, поводил, да подошел к столу, перегнулся через Виктора и как плюнить в щи:
- Руссишь швайн!
Свинья, значить. По-ихнему. Покачала я головой, покачала, да вылила миску, налила другую.
Тогда их сила была, вольно себя вели. Бывало, поставють так-то машину возле дома, вот и ходи возле, и рассматривай, а ребятишкам и посидеть в ней разрешали. Если идти куда нужно, так и иди себе, никто не задержить ни днем, ни ночью. Ну а потом, когда их на Волге трепанули*, да ишшо и партизаны стали пошшыпывать, злыми стали, как собаки.
И такое началося, что из хаты лишний раз не выйдешь. А если и пойдешь куда, так только по шоссе. Рипа как-то наладилася к своим на Бережок да свернула с моста... хотела по полю пройтить, как покороче, и вдруг слышить: фью-юк мимо уха! Оглянулася, а это солдат стреляить, да еще тот, что у нее на квартире стоял. Подхватилася к нему:
- Забясился ты чтолича?
А тот:
- Приказ, матка. Никс там ходить.
И вот так-то... Пойдешь на Рясник свекровь проведать и не знаешь, вернешься ли? Вовси озверели. Ведь в сорок первом-то у них вроде как прогулка была, без остановки ехали. Лето ж сухое, жаркое было! Что им было до Москвы промахнуть на своих машинах? Они б и до Дальнего Востока проскочили. Но осенью как заморосило! Дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбягуцца: ва-ва-ва-ва! Гормочуть-гормучуть, потом уцепюцца за эту машину, выволокуть. Проедить сколько-то... опять увязла. Снова таскать. Ругаются, кричать! Пробка собьется. Дороги-то наши какие? Грязь да топость. Особенно туда-то, на Орёл, там, нябось, и с моторами машины ихние заливалися, так что узнали, как по России ездить!
Потом снег пошел, морозы ударили. И молодые немцы сначала не поддавалися морозам, даже в одних мундирчиках бегали, ну а кто постарше... Если мороз сильный, как намотають тряпок на голову, на ноги! Они ж пло-охо обувалися, сапоги-то ихние ши-ирокие были! Как какой ступить в сугроб, так сразу и полные снегу. Вот бывало и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах, а то повалють, снимуть и ни-икаких тебе расчетов.
Пошла я раз к Листафоровым в перчатках, а они на краю города встретили и сдернули с рук. Да и летом сапоги сняли. Я-то всё-ё берегла их, а потом и думаю: чем в сумке таскать, дайка надену, и когда нас опять из хаты выгнали, надела. Надела, пошла, а немец подскочил, толкнул... упала я, а он и снял их. Правда, потом указ от Гитлера вышел: за грабеж – расстрел. Ну, грабить они, конечно, не бросили, но все ж не так нагло это проделывали, как раньше. И что стали удумывать: присмотрють у кого что можно взять, придуть, семью арестують... а то и расстреляють как за связь с партизанами, и забяруть что надо.
Пришли раз и к нам. А у меня еще поросеночек уцелел, под полом его прятали, и такой смирный был! Наваришь ему кой-чаво, наесца и спить себе. Бо-ольшой уже вырос, жирный. А еще кур штук семь оставалося. Вот как-то и высмотрели, паразиты, все мое хозяйство, и пришли. Вышел один на серёдку хаты да как топнить ногой!.. а ладонь - к уху, слушаить. А куры-то… они ж всегда на стук всполошатся! Да и поросенок хрюкнить, не удержится. Свинья и есть свинья, это тебе не корова, та молчать будить. И вот, значить, когда топнул он ногой-то, пятух и выдал все мое хозяйство, разом и нашли мою живность. А потом еще и телят наших обнаружили, что в снегу были зарыты... Да это, когда немцы коров тельных резали, то телят выбрасывали, а мы насбирали их, сложили возле дома в снег… хотели-то потом засолить, если соли достанем. Кто ж его знаить? Бываить такой голод начнется! Вот немцы и обнаружили этих телят. И сели протокол писать: за связь с партизанами, мол... Ну да, думали, что этих телят мы для партизан спрятали. Да загнали всех в комнатушку, а Динку* уже расстреливать повели. Надела я на вас белье чистое, сидим, ждем выстрела… а они уже кур моих сидять жруть. И вдруг фетфебель входить. Взял протокол, потом зашел к нам в комнатушку… а вы си-идите на печке, как тараканы какие, глазами лупаете. Поглядел, поглядел на вас, да взял и порвал протокол, швырнул в печку. Понимаешь?.. Видать, жалость в нём прочнулася, подумал, нябось: и за что их… четверых да малых расстреливать? А, можить, и своих детей вспомнил. Ну, опомнилися мы, глядь: Динка входить! А чех-переводчик говорить
- Полешьте на пештю…
И объясняить: ничего, мол, вам пока не будить.
Во как, милая... Если б ни фетфебель этот, постреляли б нас из-за телят. А так арестовали только и из хаты уже выходить не разрешали, только попрошу так-то:
- Да выпустите ж вы меня хоть корма корове дать.
Выпустють, а патруль следом и топчить.
Но потом дело дошло до комендатуры… Да она как раз напротив нас стояла, и там немец добрый был, Энсом звали. Узнал он, что нас из хаты не выпускають, и пришел. Рассказала я ему всё, а он вызвал тех солдат, расспросил, и нас ослобонили. Но с тех пор Витька мой запаха свежего белья и не выносить. Дай ты ему какое-нибудь поношенное и всё. Видать, на всю жизнь впечатлилося, как в чистом белье сидел и ждал, когда расстреливать поведуть.
*НКВД - Народный комиссариат внутренних дел СССР.
*Сталинградская битва (17.07.1942 – 2.02.1943). - Одно из важнейших сражений Великой Отечественной войны.
*Дина – Сестра мамы.
