штрихах и мимике одного и того же облика... И хотя наша фантазия раздваивалась и терялась между 96-ым и 49-ом годами, хотя мы вынуждены были пребывать в разных временах и разных пространствах, но демаркационная линия была проведена – она пролегла в точности по красной пожарной черте...
Понятно, что тот молодой человек, который, подобно мартышке, корпел над бумагами, не мог пребывать в далёком сорок девятом году – он попросту не родился ещё, а потому и не мог бы стать очевидцем основного события, которое и послужило причиной зарождения предстоящего спектакля...
Именно по этой причине, Господа, до поры, до времени, он и оставался лишним в зрительном в зале, не находя себе места.
О Т Б Р О Ш Е Н Н А Я Г О Л О В А
Наконец-то, претерпев все превращения, Владислав направился к передним рядам, где теперь уже сидели неподвижно актёры и невольные соглядатаи, как бы взирая туда, где минуты назад свисал экран, прикрывающий неприступный занавес.
И лишь, подойдя поближе, Владислав заметил, что актёры и зрители не просто не шевелились, а казались мертвы. Он тронул за плечо одного, другого – никто не вздрогнул, не смял даже мускула.
Всё было бесполезным – живых участников происходящего ни в ком обнаружить не удавалось.
В самом центре меж ними возвышалась фигура с отброшенной назад головой. По неизвестной для него причине Владислав её принял за главную. Общая же картина казалась зловещей и оставалась неподвижной.
Актёры и случайные зрители всё так же сидели по-прежнему, уставившись на пустую, непроглядную сцену...
Ещё одно обстоятельство странно поразило молодого человека. Все сидящие в зале смотрелись на одно лицо. Но лицо это множилось, рассыпалось по годам и событиям, будто один и тот же человек, отсидев весь свой стаж и все сроки в гримёрной, пережив на родимой сцене чуть ли не сто возрастов, так и не нашёл, не сыграл для себя одной-единственной роли. Он был мёртв, человек этот, во всяком своём обособлении, перевоплощении, во всяком образе...
«Так вот с кем приходится мне иметь дело, — заключил Владислав, — вот кто живым предо мной не предстанет!»
Он поспешил закурить вторую сигарету, и снова уселся посреди зала. Музыка стихла, забарабанил тот же самый вентилятор, отдаваясь шипеньем в колонках.
Но в сей же миг, будто ждали только его, фигуры все ожили, а впереди занавеса тотчас выставился неприлично гладкий господин, и поместил себя у самого края оркестровой ямы. В руках он держал дирижёрскую палочку.
Ткнув ею туда, где маячила фигура с отброшенной назад головой, господин сей изобразил, наконец-то, на лоснящемся свисшем лице целую гамму притворной радости. Он обращался со сцены именно к этой отброшенной голове, будто никого рядом и быть не могло. «Вижу и я, недосужий, жданного лучшего друга!» — как бы говорило его всё обличье.
Это и был наш неподражаемый Галунов Гавриила Романович – будущий директор всех романов чужих и судеб! И с непобедимой улыбкой, расползавшейся в невыразимом восторге, он призывно возвестил о начале спектакля, взмахнув дирижёрской палочкой.
— А сейчас театр, Андрей Аркадьевич, сейчас театр! Вы вспомните, не так давно вы были в нём талантливым режиссёром. Вот отчего неподвижны вы предо мною сегодня. Но в новой, вашей лучшей пьесе, которую, я надеюсь, вы уже никогда не напишете, не я вас, а вы меня пригласите в тот самый театр, который вы неблагополучно оставили, о котором так неблагодарно забыли. Но о чём говорить, о чём говорить, Андрей Аркадьевич! Ах, театр! Наступит ли то время теперь, когда я приду в ученики к вам? Зачеркните же не вашу жизнь, умрите до второго рождения, дай вам Бог ещё дней! Мы в театре, в театре, Андрей Аркадьевич! Прошу занавес!
— Да ведь занавес всё время открыт, — раскатился по залу ужасающий шёпот. И все манекены закивали в такт только им понятным словам своими головами.
Вслед за концертом Рахманинова, шипение в колонках исчезло, и закадровый голос «вышвырнул» в зал четыре строки...
________________________________________
На премьере немого спектакля
У подворья, вдали от ворот,
Истекая последнею каплей,
Завершался трагический год...
________________________________________
— Знаем, знаем! – галдели из зала не занятые в спектакле актёры. Вон со сцены его!..
И Галунов мгновенно исчез, укрывшись в первой кулисе... Театральный световой пистолет, «выстрелив» ему вслед, пронёсся через всю сцену к огромному горизонту, обезобразив своим лучом белёную русскую печь...
Т Е Л Е Г Р А М М А С Е С Т Р Е
И тут, наконец-то, Владислава осенило. Ему казалось совершенно некстати, что будь то какая, никому не нужная жизнь, превращается в его биографию. И едва он об этом подумал, как зрители и актёры мгновенно исчезли: зрительный зал опустел – и превратился в его вторую комнату того же «мёртвого дома». А там на полу всё лежали разбросанные листы – одно лишь зеркало сцены зияло по-прежнему вместо стены...________________________________________
Ему была известна некая молоденькая женщина по одной единственной фотографии, что оставила мать. Она тогда рассказала сыну, что был и, наверное, есть у неё родной брат: а вот эта девушка – его дочь. Путаный и сбивчивый, похожий на приступы, рассказ матери о брате своём он, конечно, не воспринял достойно. Но и мать ничего не могла объяснить. Он лишь помнит, что старательно слушал, а мать то плакала, то кричала, то вообще проваливалась в каком-то постыдном забытье.
... она наваливалась на него – и душила сына...
И что-то произошло с ним такое, что-то врезалось в сердце его, будто некое уверение или чувство, чему он никак не находил объяснений. И теперь, быть может, только теперь, всё начинало в нём связываться – на ощущении пока, на предчувствии – в целое повествование.
Он спешно оделся, сбежал по ступенькам вниз, проскочив переход за трубою – и вышел через нависший надо всем горизонт позади белёной печи. Едва отряхнувшись и ступив на некрашеный пол, Владислав ощутил смятение: с серых стен на него прямо пялились «новые лица» без глаз. Их было пять, ровно пять!.. А на одном из портретов, будто вчера написанном, он узнавал себя.
Но что-то его торопило – он выскочил прочь, завёл «мотор», что стоял у калитки – и перво-наперво заехал на почту, чтобы дать сестре телеграмму: адрес той был указан на фото. Затем развозил пассажиров, и с удовольствием болтал с ними – а сам всё думал и решал возникшую перед ним задачу. Так вообразилось ему, что начать можно с дядиной смерти. Но тут мысли его смешались, разбежались по всем направлениям. И неведомая чувственная стихия вновь овладевала им...
