Незамеченный Таити

всякий человек, посвятивший свои силы служению «единому прекрасному», «навыком был научен» ценить мастерское исполнение в любой из ипостасей искусства, будь то живопись, литература или музыка.
-Это не запись,- сказал Отто. – Это прямая трансляция «Тоски» из Сиднейского оперного театра. Почему я вдруг увидел на вашем лице такое удивление? А, понятно! Вы удивлены моими словами, что это прямая трансляция? Так и есть. Но состоится она еще только через пятьдеся три года. Сейчас Энрике еще даже не родился повторно.
-Вы хотите сказать, что это пение звучит из будущего? – спросил Герман.
-Как вам сказать? Мы уже касались с вами вопроса о том, что понятия времени и расстояния, в зависимости от того, с какой точки зрения на них смотреть, могут иметь совершенно разные значения и знаки. Если находиться сейчас с Энрике в том же месте, где и он, то поет он из того времени, откуда и должен будет петь – то есть из своего настоящего. Для тех, кто сегодня живет на Земле – то есть, в одном с Карузо измерении времени и пространства, эта трансляция звучит из будущего.
-Для тех, кто живет сегодня, - напомнил Герман, - Карузо давно умер.
-Тот умер, - согласился с ним Отто, - а этот, - он показал глазами на радиоприемник, - еще не родился. Двигаясь по этой линии времени и пространства, мы, в конце концов, минуем время концерта, который сейчас слушаем, и, пройдя дальше вперед, окажемся  в той точке, из которой он будет петь уже в прошлом. Мы же с вами сейчас находимся как бы над этой пространственно- временной линией. Я достаточно понятно объясняю?
Герман ответил неопределенно чуть заметным вздергиванием бровей.
-Хорошо, - сказал Отто. – Вообразите, что вы стоите... – в каком городе вам легче себя представить?
-Ну, допустим, в Москве.
- Значит, вообразите себе, что вы стоите в Москве, на Тверской, и мимо вас, со скоростью шестьдесят километров в час в сторону Кремля проезжает автомобиль. Если вы стоите недалеко от дороги, автомобиль пронесется мимо вас, мелькнув лишь одним быстрым черным штрихом и исчезнет из поля зрения. Находись вы от проезжей части чуть дальше - и о машине, и о дороге вы будете иметь представления немного больше. Вы уже поймете, пронесся мимо вас «Мерседес» или, скажем, «Ауди», а о дороге сможете сказать, что скоро ее пересечет другая дорога. Но вот машина проехала мимо вас и, свернув налево, на Охотный ряд, исчезла из вашего поля зрения, и у вас не остается ни малейшего представления о том, что с ней произойдет впоследствии. Для вас, в том вашем маленьком, ограниченном настоящем она как бы перестала существовать вовсе. А теперь предположим, что перед вами опускается вертолет, вы садитесь в него, и вас поднимают в воздух, над самым центром Москвы. Вы смотрите вниз, и видите уже не только Тверскую, где только что стояли, и не только Охотный ряд, куда повернула ваша машина, но вам уже хорошо видно, что происходит на Театральном проезде, на Рождественке, на Неглинной... Вы выискиваете глазами тот стремительно несущийся автомобиль, и, найдя, видите уже не только его, но также все повороты, светофоры, препятствия, которые придется объезжать водителю. Таким образом, вы получили возможность  знать о всех препятствиях на пути автомобиля задолго до того, как о них узнает водитель наблюдаемой вами машины. И чем выше вы будете подниматься, тем о большем количестве событий, могущих случиться с автомобилем, с городом, по которому он едет, с планетой, на которой находится этот город, вы получите представление. Вы будете оставаться в своем – но ставшим уже гораздо более обширном – настоящем, и в то же самое время сможете видеть чье-то прошлое, настоящее и будущее.
-И что, Карузо в этом будущем?.. Ну, я имею в виду этот концерт, - показал Герман кивком головы на приемник, - тоже будет называться Энрике Карузо?
-Вовсе не обязательно, - сказал Отто. – И даже скорее всего, что нет. Но, как душа Кеммлера ищет на земле тело того, кто готов предоставить ей возможность стать убийцей, как дух Мистера Зеро продолжает ходить по казино, пытаясь найти проводника, который, перенеся его в другое измерение, помог бы снова и снова поставить ему на «зеро», так и душа Карузо найдет новорожденное тело того, кто в будущем будет более других готов посвятить себя пению. Всё то же касается художников,  летчиков, поэтов – всех. Послушайте, Нуар! - вдруг без всякой паузы обратился он к Саре, подняв вверх указательный палец и чутко прислушиваясь к какому-то фрагменту в оперной партии. – Слышите, как изумительно звучит голос в центральном регистре?.. А вот высокие ноты пока еще тускловаты. Ему еще предстоит дорасти до самого себя, - сказал Отто с улыбкой, переводя взгляд на Германа.  
В это время кто-то из группы, играющей в волейбол, слишком сильно ударил по мячу, и мяч отлетел к тому месту, где сидели на берегу Герман, Отто и Мистер Зеро. Герман, углубленный в осмысление пространных объяснений Отто, смотрел перед собой и, вместе с тем, в никуда.
-Вас удивило, - донесся до его слуха голос Мистера Зеро, - что можно быть казненным по ошибке. А вот вам, пожалуйста, еще один – и тоже казненный по ошибке. - Мистер Зеро показал сигарой на молодого высокого мужчину, подбежавшего за мячом.    
Герман машинально посмотрел на человека, которого имел в виду Мистер Зеро, и в ту же секунду едва не потерял сознание от резкой боли. Словно кто-то вонзил ему в самый центр сердца до смертельной остроты заточенное шило. Герман узнал в подбежавшем за мячом русоволосом красавце того самого летчика, умершего в где-то на краю света, в Антарктиде, которого видел уже несколько раз - во сне и на экране телевизора.
Летчик поднял мяч и повернулся, чтобы побежать с ним к своей группе. Сделав несколько шагов, он неожиданно остановился, обернулся - и посмотрел прямо в глаза Германа. Потом он чему-то про себя улыбнулся, отвернулся и пошел прочь медленным  шагами, пока, в конце концов, не присоединился к своей группе.
Герман, не отрываясь, смотрел вслед летчику, но тот, подойдя к своим, смешался с остальными играющими, и, как не старался еще раз Герман увидеть его, тот будто растворился.
-Что с вами, господин Стоковский? – спросил Отто. – На вас лица нет. Уж не жара ли на вас так подействовала?
Герман обернулся к Отто.
-Кто он? – спросил Герман.
-Разве вы не узнали его? – спросил Отто. – Это Ник Джереми - тот самый летчик, которому вы... которого вы видели на экране телевизора. В баре,  в Париже, помните?.
-Но почему он здесь? Разве он не умер от какой-то болезни, название которой я сейчас уже не помню.
-Вы хотели сказать, от тромбоэмболии легочной артерии, или, как ее короче называют, ТЭЛА? Да, именно от нее он и умер. Точнее сказать, его казнили при помощи ТЭЛА.
-Как казнили при помощи ТЭЛА? – не понял Герман.
-Очень просто и быстро. Как Мистера Зеро казнили при помощи электрического стула, так Ника казнили при помощи ТЭЛА. Я же вам говорю – есть масса способов уничтожения себе подобных.
-Но я не понимаю, почему он... почему вы все время показываете мне его?
-Ну, так ведь это же вы и приговорили его, и привели приговор в исполнение.
-Что вы говорите?! Да я в жизни не знал о такой болезни, и слыхом ни слыхивал ни о каком Нике Джереми! – почти вскрикнул Герман.
Отто усмехнулся, и, то ли сказал самому себе, то ли спросил:
-Так ли обязательно палачу знать имя своей жертвы...
Герман хотел что-то возразить, но Отто движением руки остановил его.
Он снова прислушался к музыке.
- Григ, - после недолгого молчания сказал он. - «Гимн к Норвегии». А я и не услышал, когда кончил петь Энрике. – Отто посмотрел на свой высокий стакан, в котором больше, чем на четверть еще оставалось коктейля, и одним движением выплеснул его содержимое на песок. – Слушая Грига, и пить надо что-то соответствующее. Я же на сегодня  свою жажду утолил.
И в ту же секунду все исчезло.

                                  ...........................................

Герман очнулся на «двуспальном» диване в своем номере отеля. Он лежал, полностью одетый, в пальто, и долго не мог понять, где он.
«Я так и думал, что все это был только сон», - сказал он себе.
Герман боялся, что сейчас он встанет, и в голове возникнет старое, почти уже забытое ощущение глубокого похмелья. Но ничего такого не было, мысли оставались чистыми и ясными.
«Может, я вчера не пил, и это тоже был сон?», - подумал он и посмотрел на стол. На столе стояла почти пустая бутылка водки, рядом с которой лежала салфетка с нарисованными на ней рукой и свитком. Но зато к ножке стола была прислонена картина, которой раньше здесь не было.
Герман встал с дивана и зашел к картине с лицевой ее стороны.
Еще не видя, он уже знал, что будет изображено на ней.
Посмотрев на холст, Герман увидел на нем группу мулатов, весело ловящих что-то у самого берега. Чуть правее центра, присев на выступ небольшого кораллового рифа, сидел старик с грустным лицом, чертами лица отдаленно напоминающий Хемингуэя.


Герман посмотрел на надпись с обратной стороны картины.
«Бимини. Ловцы на мелководье. (Без Хемингуэя)», - было написано там


                              ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
             «МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН»


                                                     14.

С того дня, как Отто выставил картины Германа на «Сотбисе», прошло четыре с половиной месяца.
Теперь Герман жил в центре Москвы, на Чистых Прудах, в огромной квартире, совмещенной с мастерской. Писал он нечасто, а когда все же писал, то по окончании работы звонил в галерею Давида, и от того через час приезжала машина и за совершенно астрономические деньги, переводимые Отто на счет Германа, картину забирали.
Давид теперь не выставлял на продажу картины Германа – он просто не имел на это права. Он лишь выполнял роль посредника в получении, оформлении и отправке картины за рубеж, в одну их тех стран, которые указывал ему Отто. Но Давид испросил у Отто исключительное право всегда держать одну из картин Германа в экспозиции, как показатель уровня престижности своей галереи. Нужно сказать, что такая реклама давала галерее очень хорошую прессу и, соответственно, доход от продажи картин других художников. Как-никак, но теперь эти художники выставлялись в той же галерее, где выставлялся и раструбленный по всему свету Стоковский.
Иногда Герман сам заезжал к Давиду. Чаще всего, это случалось от скуки, от которой он теперь совершенно не знал, куда деться. Машину себе он покупать не стал – у него, как говорят в таких случаях, не было ни малейшей тяги к рулю - и потому для выездов в город Отто предоставил ему автомобиль прямо вместе с водителем, постоянно дежурившим у подъезда. Возвращаясь из поездок по городу, Герман сразу отпускал водителя домой (редко случалось, чтобы Герману понадобилось в один день выехать из дому дважды), но в любое время суток, стоило только возникнуть необходимости куда-нибудь поехать, водитель, после звонка ему, с какой-то совершенно невообразимой скоростью в ближайшие же минуты оказывался е подъезда Германа, на своем рабочем месте за рулем.
Теперь, когда имя Германа неожиданно обрело столь широкую известность, а картины его стали приносить такой громадный доход галерее, секретарша Давида Женя встречала его совсем не так, как встречала всего лишь семь месяцев назад. Теперь, узнав от Давида, что Герман должен к ним заехать, Женя надевала самый