Приключения американца в России

долг? Чтоб брать в долг, надо где-то работать. А этот… Скажи ему господин прыгнуть в пропасть – и полетит бармен, уверовав в нужность своей профессии, поняв, что не зря прожита жизнь, узнав, что такое К-Л-И-Е-Н-Т. 

Бармен с благоговейным трепетом исчезает – за стойкой брошена беззащитная касса. Публика собралась разношёрстная, как костюм папуаса. Справа расположились деревенские хохотушки с воинственно сооружённым на головах начёсом - как хвост павлина, он должен был привлечь потенциальных презентабельных ухажёров и отпугнуть робких, безденежных неудачников. Слева сидели пэтэушники, наскрёбшие толпой на графин водки и алчными глазами людоеда грабившие соседние столики. Один из них разливал под столом самогон. Они напрягались и бодро вытягивали шеи, когда очередной захмелевший посетитель в дорогом пиджаке доставал бумажник жестом Рокфеллера. Бармен, чуткий гений интуиции, не сводил с них всевидящих глаз и темпераментно подмигивал охраннику, мотая головой в их сторону. Со стороны казалось - у бедняги нервный тик, и рука сама тянулась к телефону вызвать скорую. Впереди за столиком, важно выпятив пузо, развалился средних лет гурман с усами запорожского казака. Усы, устав от загула, повисли под тяжестью коньяка и крошек разносолов. Вокруг него кучковались молоденькие девочки, настолько молоденькие, что хотелось задрать им юбки, отшлёпать ремнём и отправить домой. Их вожделенные взоры были прикованы к нагрудному, неприлично оттопыренному карману толстяка - девочки совещались. Толстяк заказывал шоколад, коньяк, сосиски с осоловелым взглядом сонного бегемота - малолетки, как питон в засаде, выжидали.

Кафе было небольшое, уютное - причудливая стойка, бочка с непонятной то ли пальмой, то ли фикусом, бордовые, измождённые лица завсегдатаев. Сюда напрашивалась экскурсия школьников с лекцией о вреде алкоголизма. Лида щебетала, но Джон совсем не слушал. Он огляделся. Все, как в Америке – да не все. Там тоже сидят, рыгая, пьяные рокеры – но… В компаниях, и им нет дела до соседнего столика. А здесь… Как будто все связаны невидимой нитью. Переглядываются – с интересом, радушием, вызовом. Нет того безразличия – кафе гудит слаженно, как переполненный улей. Не по себе. Что-то щемит внутри. И это что-то очень важное. Впервые за долгое время не по себе – и это его беспокоит. Ступор. Накипело. Вся жизнь сплошная карьера. Семья, воскресный теннис с Диком Уореном – и Джон готов поклясться, что ком тошноты от всего этого когда-нибудь выстрелит прямо в холеное противное лицо того же Уорена. Дикое, нелепое, чудное море лиц, такое странное – и американец решился: - Водки! Ему захотелось вдруг нырнуть в это смутное море, чтоб не сидеть чужаком, с пошлой трезвостью на лице. Почувствовать то же, что чувствуют все вокруг, такие далекие и непонятные. Лишь бы прогнать щемящее чувство бесполезности, усталости от суеты. 

Джон видит испуганные глаза Лиды – и злорадно гаркает:
 - Водки! Вспышка молнии проиграла бы бармену в стремительном броске. Запотевшая, льдистая бутылочка хрякнула девственной крышкой; хрюкнула и Лида, когда Джон опрокинул две рюмки. Хрюкнула и затихла. Американец блаженно закурил и обвел зал. Картина менялась. Медленно и неотвратимо. Толстяк совсем окосел, девчонки засуетились, но... Пэтэушники, голодные и злые, подсели к толстяку, окружив того отеческой заботой. Толстяк уже ничего не понимал - мозг не успевал в погоне за спиртным и сменой декораций: усы совсем приуныли. Бармен с недобрым прищуром волкодава пододвинул поближе телефон. Джон выпил еще сто грамм, еще – и его осенило… Волна неги понесла Джона в океан вечности. Суетливая надоедливая Лида куда-то отплывала, остальные – толстяк, путяжники, те, вон еще те – спешно гребли на плотах к нему. Гребли, родные и до боли знакомые. Душа взлетела и ухнула в пропасть. Американец будто проснулся – ему стала понятна грусть толстяка, удаль того, рыжего.

А девки-то, девки… Джону подмигивала вон та, румяная – и он отвечал приветливо-глупой улыбкой. Старый злой мир лопнул, забрав ко всем чертям редактора, Америку, Дика Уорена, Гарри – всех этих ненастоящих, надутых болванов. Настоящие были здесь, рядом… Джон тянется к эликсиру, ему хочется буйства. Ему хочется говорить, хочется, чтоб приняли в шайку вон за тем столом. Американец встает и делает шаг к толстяку… Толстяк попытался подняться — его повело. Качнулся, взмахнув пудовой рукой… Чертов закон Ньютона потянул вниз. Толстяк не сдавался, наплевав на физику. Загребая вправо, схватился за шиворот ближайшего путяжника - тот поплыл авоськой в руке толстяка. Как редис, выдернутый с грядки, увлекаемый тушей полетел в неизвестное. Тандем на полусогнутых засеменил. Казалось - корова с телёнком беспечно бежали на пастбище, прижимаясь друг к другу. Состав, разогнавшись, споткнулся - толстяк головой протаранил бочку. 

Обод лопнул, пальма укоризненно заваливалась на бок, пробуждая уснувшую совесть толстяка. Падая, беспощадно смяла начёсы хохотушек - они завизжали. Пэтэушника откинуло на столик спортсменов, подкреплявших усталые бицепсы зеленью с мясом. Те нехотя, без энтузиазма, принялись его пинать. Шайка кинулась выручать побратима - девочки злорадно хохотали. Бармен лихорадочно ронял телефон и пытался позвать охранника. Тот, прикинув расклад сил, каркнул: - Да пошли вы за эти копейки! - и закрылся в сортире. Бармен на свою беду вылез за стойку. Лихой, с рыжим чубом пэтэушник с протяжным: - Н-Н-нА! - залепил ему в ухо. Спортсмены методично, как на тренировке, месили путяжников — те дрогнули и, грабя на ходу прилавок, позорно скатились со ступеней. Последний из них, размахнувшись стулом, впечатал Митчелу в лоб. Джон падал, как в замедленной съемке, под истошный визг Лидочки. Послышался треск, звон стекла, гам. 
- Уелл! Вери уелл, – довольно бормотал Митчел; Лида совала ему на лоб мокрую противную ткань. Малолетки улюлюкали путяжникам вслед, радуясь торжеству справедливости. Хохотушки проклинали толстяка, пальму, бармена и оплакивали загубленную охоту на спонсоров. Спортсмены доедали гарнир. Толстяк безмятежно храпел, обнимая пальму. Бармен поскуливал с повязкой на ухе и... Где, чёрт возьми, охранник? 


- Уелл! Вери уелл! – голосил Джон, шествуя под руку с толстяком. Слеза счастья блеснула под светом ночного фонаря. Он уже позабыл, когда вот так вот бесцельно куда-то брел. Просто брел, радуясь ночи. Боже, как хорошо! Он поцеловал толстяка в мясистую щеку. Лида тенью плелась сзади. С боков авангарда двумя клинами охраны шествовали преданные путяжники, щедро оплаченные Джоном и готовые ради него на все. Пиджак американского вождя колыхался на ветру рваными лоскутами, больше напоминая портянки. Бармен, пересчитав щедрые чаевые от Господина, смотрел в окно на разношерстную стаю и понимал, что ни хрена не разбирается в жизни. Шайка шла дальше, горланя в ночном городишке и обрастая новыми членами. Новым все были рады – иногда, правда, чтоб вступить в ночное братство, пришельцам перепадало в глаз. Зато потом наливалась водка, появлялась новая семья. 
- Так какого хрена, Джони, вы угрожаете нам? А? – толстяк вцепился в его пиджак. 
- Слушай сюда, Миша.
 - Майкл, сегодня я Майкл, - поправлял толстяк Джона. Он размахивал пальцем-сарделькой и увлеченно брызгал слюной: - Нет, ну ты мне ответь? Что эта кикимора, ваша Кандолиза, так себя ведет? 
- А вот поедем и спросим! – рявкнул Митчел. – Да; да… Решено – я тебя приглашаю в гости.
 - И плюнем в рожу этой черной страшиле. 
- Т-с-с! – зашипел Джон, оглянувшись. – Нельзя, нельзя так говорить.
 - Можно! – гаркнул толстяк. – У нас – можно. 
- Если честно, Майкл, - понизил голос Джон, - я полностью с тобой согласен. Но… Т-с-с-с! 
- Плевать! – ревет толстяк. – Кикимора!
 - Я начинаю любить Россию! - расхохотался Джон. 

Страшен, страшен будун в своей разрушительной мощи. Тебе сверлит голову невидимый бур, рой жутких пчел разрывает тело, в глотке – пустыня Сахара. А будун в отделении – особый случай. В переполненной прокуренной камере мешают спать, кто-то ломится в прутья решетки, требуя справедливости. Пить, пить, пить – пол царства за стакан воды! Джон разлепил веки. 
- Где я?
 - В Сан-Франциско! – хохотнул сосед справа, тускло блеснули его фиксы. Камера заржала. 
- Мне надо в ванну и молока. 
- А анчоусов с тайским массажем тебе не надо? Эй, - крикнул фиксатый в дверь камеры, - примите заказ. Камера взорвалась припадком хохота. Сонный дежурный ногой пнул дверь: 
- Успокоились там, быстро. 
Через пару часов американцу стало полегче – и Джон подсел к фиксатому. 
- А вы не могли бы мне рассказать про тюрьмы в России? Фиксатый загадочно усмехнулся: 
- Мой импортный сокамерник – ты обратился по адресу. Я два раза в тайгу плавал. А сколько по КПЗ отсидел… Фиксатый умолк, многозначительно заглянув американцу в глаза. Повисла пауза. До Джона дошло. 
- Как говорят у вас в России – сухая ложка рот дерет. Понимаю. При выходе отсюда я вам выплачу сто долларов. Договорились? – Джон протянул руку.
 - Ты-то отсюда выйдешь, - потер подбородок фиксатый. – А вот я… Ну да ладно. Как выйдешь – закинь сюда хавки, сигарет, чая.
 - Обещаю, - Джон кивнул. 
- Слушай, мой друг, слушай. Эй, Глыба, дай нашему гостю блокнот и ручку. Да, и чифирчику сообрази – американцу совсем плохо. Джон неимоверным усилием воли разогнал туман в голове, подавил спазмы в желудке и стал записывать. - Значится, так.