тишине загорающаяся спичка, пахнуло табачным дымом.
— Я за тобой. Хватит тут сидеть, там сейчас у девок взрыв мозга будет! — сказал ему негромко Сергей, — дядя Вася примус развел, чай попьем, да перекусим чего перед сном. С завтрака же ничего не ели.
— Спасибо, Сережа. Не хочу к ним идти. Опять будут рассматривать как неведомую зверюшку или как людоеда из Африки. Ты был прав, когда сказал, что им понять все будет намного сложнее, чем тебе и Машиному отцу.
— Ну брат, не скажи! — усмехнулся милиционер, — Андреич, после того как тебя нашел, чуть ли не народное ополчение собирать начал, а я… я до сих пор, как во сне. По мне так женщины наши еще молодцом держатся. Ну обмороки-то не в счет… сам понимаешь, женщины... Ты знаешь, я ведь до сих пор не верю в то, что Ленка беременна. Отцом стану, Юрка! По сравнению с этим все мелочи!
Голос Горохова подрагивал от сдерживаемого с трудом волнения, и Кудашев понял, что другу просто необходимо высказаться, излить душу. Но сейчас явно не лучшее время.
— Послушай меня внимательно, Сергей, — сказал, как мог серьезнее пилот, — лучше всего будет, если вы все вместе сейчас уедете отсюда. И ты с женой, и Василий Андреевич с Машей. Заводите мотоцикл, запрягайте телегу и уезжайте в Чернево. Пусть они у тебя пока останутся. Я чувствую, завтра приедут за мной.
Сергей, ничего не отвечая, спустился на пару ступенек и сел рядом с Кудашевым. Ярко вспыхнула от глубокой затяжки красным огоньком сигарета, а потом кометой, по щелчку пальцев, полетела в сторону не видного сейчас в темноте колодца.
— А ты как же? Твои, что, не прилетят? Ты же эту штуку… маяк, запустил? — спросил тихо Горохов.
Юрий некоторое время молчал, он и сам постоянно думал об этом, но тут уже ничего от него не зависело, и это было хуже всего.
— Да, маяк сработал. Но… слишком много этих «но» — наконец, ответил обершарфюрер, — так ли сработал маяк, приняли ли сообщение, установили координаты или нет… Кроме того, чтобы вытащить меня, когда инкогнито мое раскрыто, нужно разрешение с самого верхнего эшелона Рейха. У нас с этим строго. И посылать такой же хронолет системы VRIL, как был у мня, с двумя пилотами, самоубийство. Сам понимаешь, брать меня завтра приедут не три мужика, заблудившихся по дороге на рыбалку. Значит необходимо предусмотреть силовой вариант. У нас есть корабли побольше, на них теоретически можно установить хрономатрицу, но практически еще такого не делали. Так что… а от Смоленска ехать всего сто пятьдесят километров. Сам понимаешь, какие у меня шансы.
Теперь молчал, обдумывая услышанное, уже милиционер. Мужик он был здравомыслящий, при погонах, и доводы собеседника оценил сразу. Да… не здорово все получалось.
— И что думаешь делать? — в опустившейся ночной темноте, белое лицо Сергея, повернувшееся к Кудашеву, пристально сверлило его взглядом.
— Не знаю, — просто ответил тот, — как бы погано не разворачивались события, унывать нельзя. Да и меня не оставляет предчувствие, что все будет хорошо. Понятия не имею, на чем оно основывается, но ты уже и сам понимаешь, таким чувствам следует доверять. Но одно знаю точно, если все пойдет совсем погано, живым я им не дамся. Несколько гранат у меня есть и автомат с патронами. Убьют… ну что же, пусть это будет последним боем в вашей Второй мировой. К тому же, не мне тебе теперь объяснять, что смерть — это совсем не конец. Больше всего я волнуюсь за вас…
— Ага! Щас! — перебил его горячо Горохов, — последний он бой даст! А о Машке ты подумал? Запудрил мозги девке, она на тебя смотрит и не дышит, а ты помирать тут собрался!
Некоторое время они вновь сидели молча, пока Сергей чуть слышно прошептал:
— А если к этим, на болото уйти? Для него теперь не было тайной, кто обитал посреди топей Ведьминого болота.
— На том болоте остров пятьсот квадратных метров. Буду как Робинзон Крузо. Только тот посреди океана жил, а вокруг меня будет вонючее болото. Сколько я там просижу? Неделю? Месяц? А потом сам утоплюсь. Да ведь те, кто по мою душу придут, тоже не дураки. Им даже на болото за мной лезть не придется. Приведут тебя или Машу с отцом к берегу, приставят пистолет к головам, я сам к ним и выйду. Даже понимая, что не спасу этим ни себя, ни вас.
Спорить с ним Горохов не решился, да и что спорить, все верно фашист сказал.
— Я часто думаю, Сережа, что наилучшим для вас выходом было бы сдать меня чекистам. Только… если и у тебя такие мысли, лучше ты меня пристрели. Возьми иди тот наган, что хозяин из подпола вытащил с ящиком, и прям в голову.
— Хуйню-то не пори! Ты еще пойди, удавись на вожжах в сарае! То-то твои фашисты удивятся, когда прилетят, а ты на сквознячке качаешься. Пошли в дом, не хрен тут сидеть! — с этими словами Сергей подхватил его под руку, поднял и потянул к двери.
Андреич в свете керосинки гремел на кухне посудой, судя по всему, готовя к чаю запоздалый ужин из чего бог послал. Сергей с Кудашевым прошли в светлицу, где в неровном свете двух ламп в полголоса говорили подруги. Увидев вошедших, женщины замерли. Потом переглянулись. Явно темой их разговора были последние события. Лопатина толкнула локтем Лену, словно напоминая о каком-то уговоре. Сама уставилась на Юрия, всем своим видом выказывая крайнюю степень волнения.
— Юрий, — бросив искоса взгляд на подругу, будто выполняя обещанное, обратилась к обершарфюреру жена милиционера, — мы хотим тебя кое-что спросить, но обещай ответить честно!
Кудашев пожал плечами:
— Хорошо, спрашивайте.
Он очень устал за последние дни. Больше всего хотелось выпить обжигающего чаю и забыться хоть на несколько часов сном, лучше без каких-либо сновидений.
— Скажи, ты там у себя… много евреев убил? — спросила с самыми резкими интонациями в голосе Лена. Маша, раскрасневшись от волнения, пожирала его глазами.
— Ну ей твою… — послышался из-за спины отчаянный стон Горохова.
На мгновение Юрий почувствовал отчаяние. Как же все надоело! Именно в такие минуты слабости человек совершает самые непоправимые поступки. Крепко стиснув зубы, он словно заведенный неведомым ключом механизм сделал насколько шагов к столу и почти упал на стул. Кудашев прикрыл рукой глаза, глубоко вздохнул. Раз, другой, третий…
— Почему? Вот ответьте мне, почему? Отчего вас всех так интересует это? — спросил он негромко, не отнимая руки от лица. Но чем больше он говорил, тем тверже и громче становился голос: — В мой первый день тут, Василий Андреевич, упрекал меня в убийстве евреев фашистами. Сергей при нашем знакомстве тоже упомянул о евреях. И вот теперь вы! Ну, скажите, какое вам дело до этого народа? Почему вы не спросили о немецких женщинах и детях, сгоревших в городах при бомбардировках? Почему не спросили о русских? О англичанах, о итальянцах, сербах или румынах? Какое вам дело до евреев? Вы — еврейки? Евреи Василий Лопатин или Сергей Горохов? Нет! Вы русские, славяне! Так отчего всегда возникает этот вопрос?
Женщины, смущенные неожиданным напором, а еще больше словами обершарфюра, с недоумением переглянулись. Им самим, воспитанным в Советском Союзе и с детства воспринимавшим как аксиому парадигму — фашизм — зло, вопрос его показался немыслимо странным, даже оскорбительным. Они, перебивая друг друга, начали выкрикивать Кудашеву, привычное для них с самого детства:
— Да ведь в концлагерях… Да как ты… Их сжигали в крематориях… невинные… Газовые камеры… Освенцим… Бухенвальд… Майданек… убили больше шести миллионов…
Юрий, убрав от лица руку, ссутулившись, смотрел в пол, под ноги. Ожидал, когда схлынут эти бессвязные выкрики. Горохов, окинув взглядом еще раз комнату, поморщился, и обреченно махнув рукой, вышел к Андреичу на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Сам вспомнил, как полночи со всем пылом обсуждал эту тему со своим гостем. Женщины замолчали. Их лица пылали самым праведным гневом. Воспользовавшись наступившей тишиной, Юрий сказал негромко:
— Триста пятнадцать.
— Что триста пятнадцать? — переспросила удивленная Маша.
— Я убил триста пятнадцать евреев. — совершенно спокойно заявил Кудашев.
Установившуюся тишину нарушало только тиканье ходиков на стене, да приглушенные голоса Лопатина и милиционера за дверью. Изумленные женщины открыли рты, и с их лиц быстро сходил румянец, сменяясь бледностью.
— Как… не может этого быть… — чуть слышно прошептала дочь пасечника. Лена, соглашаясь с ней, замотала отрицательно головой, но обе смотрели на обершарфюра Кудашева с нескрываемым ужасом. Словно на жуткого монстра, на мерзкое, отвратительное чудовище из детских страшных сказок.
— Да, — усмехнулся Юрий, — вы правы, это неправда. Я не убивал триста пятнадцать евреев, я даже одного не убил. Но скажите мне, отчего вы не поверили мне, но верите во вбитые вам в голову с детства, истории о шести миллионах, сожженных в нацистских крематориях?
— Ну…это же всем известно… — неуверенно произнесла Лена взглядом ища поддержки у подруги.
— Милые мои, вот эта фраза «всем известно» до того прочно засела в ваших головах, что напрочь отбивает способность критически мыслить. Вы никогда пробовали отбросить эмоции и просто спокойно подумать о происходившем, в годы войны? Она у вас, к счастью, закончилась больше тридцати лет назад. Можно уже рассуждать с холодной головой. Не стану спорить с вами о ее итогах. У меня дома война продолжается уже пятнадцать лет, продолжают гибнуть люди, и конца этой беде не видно. Я знаю о событиях в вашем мире мало, да и то, что писали в книгах. А они написаны победителями. Победителями, в полном согласии со знаменитым выражением «Vae victis» — «Горе побежденным». Они всегда будет выставлять себя перед потомками в самом выгодном свете, а из поверженного врага делать чудовище.
— Не хочешь же ты сказать, что нацисты не убивали евреев? У тебя там…в ином мире? — азартно втянулась в спор дочь пасечника, — но даже если это так, чему я совершенно не верю, то у нас, то это исторический факт. На Нюрнбергском Трибунале…
— Подожди, милая, не так быстро — поднял руку Кудашев, останавливая готовый хлынуть поток слов, — я постараюсь рассказать вам, что и как было у меня на родине, но прежде прошу выслушать кое-какие мои сомнения относительно событий у вас дома. Это исключительно мой субъективный и поверхностный взгляд, и основан на не полных данных, но тем не менее…
Маша открыла было рот, но Лена дернула ее за рукав платья и кивнула собеседнику, говори, мол.
— Во-первых, о количестве погибших евреев. Я сейчас не собираюсь спорить, сколько их погибло. Сто тысяч, миллион, два или больше. Насильственная смерть любого человека — трагедия. Но, посудите сами. У евреев не было своего государства. Они жили в Германии, Польше, России, Франции и во всех других государствах Европы. Никто собственно не интересовался численностью евреев в мире до Второй мировой войны. Принимая во внимание схожесть истории вашего мира и моего, скажу, что и у нас их численность известна только примерно — девять с половиной миллионов человек в государствах Европы на 1933 год. Причем в последующие годы они активно выезжали в Америку, точного числа эмигрантов нет, но много. А потом, после 1945 года, вдруг оказалось, что их стало на шесть миллионов меньше. Хотя в ваших книгах даже шесть миллионов, не предел. Кое-где пишут даже
