крутого бережка в ледяную воду, вложила свою руку в ладонь Кудашева.
Маша замерла, услышав про брата. Первой ее мыслью было развернуться и бросится прочь, сквозь этот обгоревший лес, и бежать до самого Смоленска. Захотелось забиться в общежитии в какой-нибудь темный угол, накрыться с головой одеялом и реветь, и чтобы ужас, преследующий ее последние дни, прекратился. Она уже повернула голову в сторону пасеки, но наткнулась взглядом на отца. На лице пасечника боль и тревога за нее. Андреич подошел, крепко взял дочку за руку и положил ее ладонь в ладонь пришельца, вместе со своей.
Обожгло холодом, будто не в вечернем лесу они были, а оказались в погребе-леднике. Словно ладонь коснулась запасенного с зимы куска сизого льда. На мгновение застлало глаза густым туманом, серо-белым, какой бывает часто по утру ранней осенью. А потом Маша увидела их. Со стороны подготовленного погребального костра, будто летя над почерневшей землей, шел брат. Лицо Кольки было серьезно и печально. Совсем как в тот день, когда он уезжал на службу из отпуска, что брал на свадьбу Гороховых. Только был не в черной своей морской форме, а в каком-то серо-голубом балахоне с написанными по трафарету белой краской буквами. Он коснулся ее ладони и ощущение холода стало еще более пронзительным.
— Сестренка, милая моя, маленькая сестренка! — брат не открывал рта, но голос будто звучал у нее изнутри головы, — я так скучал по тебе! Больше, чем по всем остальным…
Ноги молодой женщины подкосились, и, если бы не отец, поддержавший ее, она бы упала.
— Коля…, — прошептала она, не веря своим глазам, — ты, ты? Неужели, все это — правда? Все, что он говорил?
— Да, сестренка, все так. И что говорил и что скажет, все правда. Да, вот ведь как все получилось со мной. Но это судьба, этого не миновать. Я рад, что у нас есть теперь время попрощаться! Лена, родная моя! Не плачь! У тебя впереди столько еще радости будет! Помнишь, что я тебе про детей сказал? Папа… прости за все, и все вы простите! Мне нужно уйти, я уже не принадлежу вашему миру. Мое место больше не тут. Мы рады, что он согласился помочь покинуть этот мир и перейти границу. Да, я знаю, что много вам не понять сейчас. Но я знаю, верю, вы со временем многое узнаете и примете это. Серега, брат, помоги им разобраться, ты-то теперь многое видишь. И к тебе, папа, вернется то, что не успел поведать дед. Голос крови, он страшно сильная штука. Котейку нашего берегите, а уж он то вам отслужит…
Маша Лопатина постепенно приходила в себя. Сама себе удивлялась. В тот момент, когда с треском рушилось все, на чем она выросла и что знала о мире, она сохраняла внешнее спокойствие. Погибший брат, чуть колыхаясь, будто туман от утреннего ветерка, стоит перед ней и с любовью смотрит на своих родичей и друзей. А чуть позади него, столь же нереальная, будто спустившееся на землю облако — молодая женщина, с раскинутыми по плечам белокурыми волосами в какой-то незнакомой форме. Сердцем почувствовала девушка, что с этой призрачной красоткой связан ее Колька теперь куда прочнее, чем с живыми покуда родичами. У самой крады, будто в строю, несколько призрачных фигур в военной форме. Она тут же вспомнила отрывки одежды и кости. Так вот значит, как. Все, оказывается, правда. А еще дальше, позади сложенных в погребальный костер бревен, еще какие-то неясные фигуры, то ли люди, то ли нет.
Брат говорил, обжигая холодом ее тело и опаляя душу немыслимым огнем. Это просто невыразимая буря чувств. Досада, страх, жалость, любовь, восторг познания и боль потери. Она впитывала все происходящее, как губка воду. Однако в памяти сейчас не откладывалось почти ничего. Придет время, и она вспомнит все и уже никогда не сможет забыть. Хотя нет, кое-что она запомнила и сейчас:
— Он все для тебя, сестренка! А ты все для него… Поверь, мне многое открыто сейчас. Нет понятий в мире таких, как правда и ложь, только то, что есть. А я могу читать ваши души, как открытую книгу. Ты для него, а он для тебя! Я рад за тебя, Машка, и в то же время дико боюсь за тебя. Он человек иного мира. Вернее, уже, наверное, и не человек в общепринятом смысле. Что будет с вами, я не могу знать, но ваши судьбы связаны.
Сколько все продолжалось, она так и не поняла. Казалось, несколько часов. Когда пришла в себя, сидя на обуглившей земле в объятиях отца, уткнувшись в пегую его бороду, солнце, зашедшее только что за деревья у болота, еще освещало небосвод отблесками красного. Выходило всего минуту-другую… Рядом всхлипывала и что-то шептала, прижавшись к груди Сереги, Ленка. Кудашев, бледный, сидел, запрокинув голову. Он обессилено прижался к бревнам крады, упершись руками в опаленную землю. Несколько мгновений он не двигался, а потом медленно, цепляясь за бревна поднялся и оперившись руками в поясницу распрямил спину. Несмотря на бледность и усталый вид, лицо его светилось довольством, как у человека, сделавшего важное и необходимое дело. Тут только Маша подумала, а во что ему все это обходится? Ой как, наверное, непросто!
В окружающем изуродованном лесу было по-прежнему неестественно тихо. Стук клюки деда Архипа о спекшийся грунт показался неестественно громким. Старик, всегда казавшийся девушке странным, сейчас был самым спокойным из всех присутствующих. Будто бы и нипочем ему все, что происходит вокруг.
— Ну, вот я и готов, касатики! — он задрал голову с торчащей бородой, поднял тонкую, сухую руку и приложил ее козырьком к глазам, — Солнышко к закату, и нам самое время с ним уйти…
Но тут же замер, будто вспомнил о чем-то важном, и, чуть помедлив, сказал Юрию:
— Обожди-ка, Вящий, есть у меня еще дело малое.
— Васька, а ну подь сюды! И ты, служивый, тоже… — прикрикнул он, обращаясь к Лопатину и Сергею. Те, оставив женщин, подошли к старику.
— Вот что… про дар свой, что я дурак старый, получил на чужбине, я уже вам сказывал. Так пусть хоть что-то на пользу пойдет. Знаю я вас, прохвостов хорошо, добрые вы люди и польза от этого, думаю будет. Ты, Васька, помнишь, где раньше помещичьи конюшни были? Должен помнить, их доломали на кирпич, аккурат перед войной. Фундаменты остались до сей поры. Возьмете лопаты, да как-нибудь ночью выкопайте там… В среднем здании, ну, когда оно было еще… Барыня, светлой памяти, Светлана Оскаровна в 1918 году, по зиме, велела закопать добро свое. Как знала, что будет. Через неделю порешили ее пришлые. Красная гвардия, что б им ни дна, ни покрышки! В их роду никого не осталось, все погибли, так что уже и некому по закону достаться. А вы, знаю, на доброе дело какое пустите. Не пропьете. Посередке и копайте. Не глыбоко там, метра нет. Ну вот и все. Простите, если обидел чем за долгие свои года.
Старик отступил от ошарашенных мужчин на пару шагов, медленно и чинно поклонился им в пояс. Потом неспешно вернулся к Кудашеву. Обершарфюрер немного оклемался. С каждым сеансом, когда он сводил мир мертвых с миром живых, это давалось все проще. Даже сейчас, когда он смог дать возможным сразу обеим женщинам и Василию видеть неупокоенных, сил оставалось еще достаточно для проведения обряда.
— Теперь к тебе, парень, у меня слово. Нагнись ко мне, старику, то слово только для твоих ушей. — дед Архип потянул за рукав рубахи Юрия к себе.
Никто не слышал, что он шепнул Кудашеву, буквально несколько слов, тот так же тихо о чем-то переспросил или ответил, и старик довольно улыбнулся.
— Теперь точно все. Исполать вам, земляки! — он еще раз чинно поклонился всем, — и вам, девицы, мужей любите, да слушайте, опорой им будьте и в час радости, и в час испытаний!
Головкин отбросил в сторону свою клюку и повернулся к Кудашеву. На сморщенном лице с яркими, будто сияющими сапфирами, голубыми глазами, было вселенское спокойствие. Губы в бороде раздвинулись в довольной улыбке.
— Ну-ка, Вящий, помоги мне прилечь, — обратился он к Юрию, — вот хоть и тут, хорошее место, ничуть не хуже какого другого.
Чувствуя всю важность происходящего, но не понимая в полной мере, женщины, будто ища поддержки друг у друга, обнялись. Сергей и Василий Лопатин шагнули к Кудашеву. Обершарфюрер, поддерживая под руку старика, помог ему лечь на выжженную и спекшуюся в стекло землю. Дед Архип еще раз улыбнулся, окинув взглядом троих мужчин. Вытянулся. Затем сложил скрученные артритом руки на животе и прикрыл глаза. Юрий опустился рядом на колени, его примеру последовали и Сергей с Андреичем. Головкин, будто стараясь вобрать в себя весь воздух, глубоко вздохнул, протяжно выдохнул. Впалая стариковская грудь замерла и больше не вздымалась. Дар, а вернее, проклятье вечной жизни оставило его. Несколько секунд мир вокруг молчал. Молчали и люди, затаив дыхание. Потом Юрий коснулся щеки старика, провел по ней и, подняв глаза на бледные лица спутников, кивнул. Они помогли поднять почти невесомое тело Архипа. Юрий, взяв его на руки, поднялся и медленно понес на краду. Лопатин остался стоять, бессильно опустив руки, по щеке на бороду текли слезы. Сергей откинул жесткий брезент и помог уложить тело рядом с теми, кто стал старику Головкину попутчиками в последнем пути.
Через слезы, застилавшие глаза, Маша увидела, как неизвестно откуда в руках Кудашева оказался ярко пылающий факел. Юра прошел вдоль крады, ведя снизу факелом по бревнам, и они тут же вслед вспыхивали необыкновенно ярким пламенем. Все отступили на пару шагов назад, а ее любимый вскинул обе руки вверх в след уходящему с небосклона солнцу. Кудашев стал выкрикивать на незнакомом языке слова. Пламя, словно в такт этим словам, то вздымалось выше стоящих безжизненными столбами обгорелых деревьев, то почти пропадало в клубах дыма. Маша так и не поняла, когда это случилось, но в какой-то момент ей показалось, что в самом центре пламени открылось ярко-голубое окно. И словно влекомое порывом урагана устремилось туда пламя, а вместе с ним со всех сторон закружились обрывки теней и потянулись в огонь. То и дело казалось девушке, что видит она среди этих теней какие-то сгорбленные уродливые фигуры. Но Маша так и не поняла, было ли это так, или подводило зрение и измученное за последние дни сознание.
Глава 39. Между жизнью и смертью
Кожевников замер, глядя в глаза подруге, язык словно прилип к гортани, а голова гудела, как медный колокол. Никакие слова не шли на ум. Наконец, когда пауза уже слишком затянулась, он все же совладал с чувствами.
— В чем дело, Лена? — вымолвил он чуть слышно, на выдохе.
— Я все понимаю, Николай! Вернее, не понимаю совсем ничего из последних событий. Ни твоей внезапно вспыхнувшей страсти, ни того, что происходит вокруг. Да, не мой уровень, не мой допуск… но я не об этом. Коля! Только сейчас, поняла я, что до смерти может быть один шаг. И знаешь, я не боюсь. Но умирать одной, все же слишком, слишком… Сын в Москве, больше у меня в Смоленске никого нет. Если начнется…Даже если повезет добраться до бомбоубежища, не хочу умирать там, задыхаясь и слушая истеричные вопли и плач. Я слишком хорошо представляю, какие будут наши шансы. Вся эта гражданская оборона, не более чем пшик… И если суждено встретить это, то лучше с тобой.
Генерал в избытке чувств поднял руки и замотал головой, но, не дав ему ответить, женщина перебила.
— Да, если это война, и суждено погибнуть, то все уже будет не важно. Секретность, допуски, государственные тайны…
