крашенный, деревянный пол. Кот после несильного сопротивления устроился у Юрия на руках. Кудашев остановился в метре от женщин и как можно миролюбивее и спокойней сказал:
— Давайте поступим проще. Я понимаю, что последние события выбили всех из колеи, поэтому будет лучше, если я стану отвечать на конкретные вопросы. Задавайте. Обещаю быть честным!
— Ага! Обещает он… фашист проклятый! Как мне теперь называть тебя? Юрий Кудашев? Ганс или Фриц? А может господин штурбанфюрер? — язвительно ответила Маша.
Она и сама не знала, почему вдруг всплыло в памяти это — штурмбанфюрер, то ли слышала и видела в кино, то ли когда-то читала, но слово было какое-то чужое, едкое, вызывавшее оторопь и жгучую горечь во рту.
Кудашев улыбнулся. Особо веселиться, конечно, повода не было. Все эти представления о немцах как о фашистах, каких-то исчадиях ада и врагах всего живого, он давно приметил, и они, несмотря на ситуацию, его забавляли.
— Благодарю, Машенька, — Юрий шутливо поклонился, — ты незаслуженно произвела меня в майоры, нет, я всего лишь — обершарфюрер, это старший унтер-офицерский чин. Что-то вроде фельдфебеля, или вашего старшины. Да и не фашист я, даже не национал-социалист. Беспартийный. Но, насмотревшись на то, что тут происходит, жалею, что дома не вступил в NSDAP.
Девушка сморщилась, будто от кислого лимона, это «обершарфюрер» звучало для нее не менее гадко, чем «штурбанфюрер», но более всего выводило из себя, как этот гад себя держит. Вальяжно, без всякого страха, еще и подшучивает! Издевается! Гад! Гад! Подлец!
— Прекрати говорить мне «ты»! Подлец! — она, побагровев, вскочила со стула, а Лена повисла у нее на руке и вновь что-то зашептала, успокаивая.
— Как скажете, Маша. Но… поверьте, у меня и в мыслях, с самого первого дня, не было чем либо, вас оскорбить. Да что там говорить! Встреча с вами лучшее, что со мной было за двадцать пять лет жизни! Все, что я еще пару дней назад говорил о своих чувствах, истинная правда! — Юрий уже не улыбался. В голосе звучала настоящая, боль. Такая, что Горохов и примостившийся на табуретке у двери пасечник, потупились.
Тут уже не выдержала Лена. Она вскочила, встала рядом с подругой и обвела присутствующих пылающим взглядом.
— А ну! Хватит! Хватит разыгрывать тут трагедию! Какая на хрен разница, какой ты там фюрер?! Сергей! Дядя Вася! Вы-то что молчите? Кто-то может объяснить мне…нам… откуда и зачем в телеге у забора…эта жуть…человеческие кости. Скелеты!
На руках Кудашева завозился котенок. Он приподнял морду, глянув прищуренными желто-зелеными глазами ему в лицо, и в голове Юрия прозвучал ехидный голос:
— Вовремя я проснулся. Мне давно интересно было, как люди будут на это реагировать! Давай… начинай…
За спиной, крякнув и махнув обреченно рукой, поднялся с табурета Лопатин и скрылся в кухне. Загремел, что-то ворча, посудой в шкафу и быстро вернулся с еще одной непочатой бутылкой самогона и двумя рюмками поменьше. Вытащил зубами пробку. Все в комнате молча смотрели, как он торопливо налил себе и Сергею грамм по сто пятьдесят в кружки и еще две рюмки поставил на стол перед дочерью и Леной. Маша, которой отец впервые в жизни, сам, вот так запросто, налил спиртное, ошалело уставилась на рюмку. Куда уж казалось больше, но сердце сжалось в тревоге. Кудашев благодарно кивнул Лопатину. Да, пожалуй, им все узнать и осознать будет посложнее, чем Сергею и старому Лопатину.
Милиционер с пасечником, не говоря ничего, чокнулись кружками и выпили залпом. Андреич протянул Горохову ломоть черного хлеба, тот отломил кусок и отправил в рот. Оба, пристально уставились на Юрия.
— Не особо я уверен, так ли просто получится вам все рассказать, но предупрежу сразу. Должен... То, что я вам сейчас скажу, реальность. Но та реальность, о которой большинство людей не задумывается. Или, если и появятся такие мысли, стараются побыстрее, их отбросить. Давайте так, просто примите мои слова на веру, и Сергей с Василием Андреевичем, вам подтвердят. То, что тут, во дворе, стоит телега с останками солдат… это так нужно. Дело далекого прошлого, с войны, осталось незавершенным. Вас оно не касается, ну или почти не касается. Если с вашей стороны вопросов не будет, то и последствий особо никаких не будет. Вы просто сейчас вернетесь в Чернево, не задавая вопросов. Я прав? — Кудашев повернулся, обращаясь к Лопатину и мужу Лены.
— Послушайте его, дочки! Все так, от знаний энтих, хлопот и дум только прибавится, послушайте его, езжайте на село. Мы тут сами управимся. — Василий закивал, стараясь быть как можно убедительней, хотя получалось, положа руку на сердце, не очень.
Горохов, опустив голову, чуть помедлил, но твердо ответил:
— Да.
На жену с Машей старался не смотреть.
Если и есть мера человеческому терпению, то для Лены с подругой, она явно была уже пройдена. Пока Кудашев говорил, они, переглядываясь между собой, слушали не перебивая. Но после слов отца и мужа, обе вскочили и перебивая друг друга закричали:
— Хватит уже болтать! Все! Баста! Это что за такие тайны, что вам можно, а нам нет?
Лопатин обреченно покачал головой. Он сгорбился на стуле, зажал ладони между коленями и всем своим видом, олицетворяя отчаяние. Сергей, в сердцах саданул кулаком о стол:
— Ну все! Ша, я сказал! Хватит орать! Будь по-вашему! И уже спокойным голосом, обращаясь к Юрию добавил: — Я знал, что это бесполезно. Слишком хорошо я их знаю. Да и то верно, не утерпеть, по себе помню.
Он поднялся со стула, обошел стол и присел на корточки перед женой. Взял ее ладошки в свои руки, сжал и пристально, как мог нежно посмотрел в раскрасневшееся лицо любимой:
— Леночка, любимая. Послушай меня, ради деток наших прошу, послушай, — голос его дрогнул, а в глазах блеснула слеза, — вот он мне то же самое говорил несколько дней назад. А я не верил, тоже орал, скажи, да покажи… И некому было меня остановить! Но у тебя есть я, и я прошу, не нужно… Не надо вам это с Машкой! Поверь!
Лена совсем не ожидавшего такой реакции мужа, испугано дрожа, почувствовала, как накрывает ее плотная пелена необъяснимого страха. Но тут же, поймав полный яростного отчаяния взгляд подруги, решительно выдернула свои ладони из рук мужа.
— Полно! Не знаю, в чем дело, но хватит уже нагонять на нас жути! Ты правильно сказал, что знаешь меня. И если ты о чем-то знаешь, то отчего это не могу знать я. Вместе, Сережа, любой груз нести проще…
Горохов медленно, с заледеневшим лицом, поднялся и тихо сказал, обращаясь ко всем сразу:
— Ну... все, что мог я сделал!
Он вернулся к стулу, подхватил его и поставил рядом с женой. Сел рядом, чуть боком, сложив руки на груди и заложив ногу на ногу, демонстративно отвлеченно стал смотреть в открытое окно.
— Я постараюсь не углубляться слишком в дебри, — начал рассказ Кудашев, мерно поглаживая, в такт словам, кота, который явно наслаждался происходящим, — во время последней войны, у вас в Чернево, погибли несколько немецких солдат. И не просто погибли, а очень плохой смертью. Не знаю, что вы, знали об этом, но, пожалуй, подробности опущу. Василий Иванович помнит ту историю, и, думаю, подтвердит.
Обершарфюрер посмотрел на Лопатина, тот энергично закивал, да, мол, все так, подтверждаю.
— Погодите-ка, — вдруг, подозрительно прищурившись, сказала его дочь, — не о тех ли карателях речь, что в январе 1943 года Овражки спалили? Помню, еще в школе рассказывали. И что тех фрицев закопали на околице где-то…
— Да, о той истории речь, но все было совсем не так, как вам говорили…
— Да тебе-то откуда это знать, — разъяренно перебила вновь девушка Кудашева, — ты, если не наврал нам всем, из другого мира вывалился, откуда ты знаешь, что и как у нас тут было?
— Тут это…такое дело, Машуня, он правду говорит, — вступил в разговор пасечник, — уж не обессудь, доча. Нельзя говорить и вспоминать было про то дело. И тогда нельзя, да и сейчас, пожалуй, тоже помалкивать лучше.
Девушка изумленно глянула на отца:
— Да что с тобой случилось, папа?! Что за морок он на вас всех навел? Ты же сам партизанил, медаль у тебя! Ты что, в те года тоже у своих винтовку из рук выхватывал, если они в фашиста целили? Как у меня, во дворе сегодня! Чем он так тебе глянулся? И что там было, о чем помалкивать лучше?
— А ты с чего это сомневаться в отцовых словах начала? Нешто я врал тебе когда? — вдруг разъярился уже отец.
— Да ты знаешь, что, благодаря ему, — он вытянул руку в сторону Кудашева, расходясь все больше, — я заново человеком себя чувствовать начал? А то бы и топил свою боль в стакане, пока не сдох. И правда та, о которой говорить нельзя, мне более тридцати лет душу жгла. Ночами сна лишала! По молодым годам еще не так, а сейчас все больше… Так ли все было? Так ли живу! И про немцев тех, и про Овражки, и про семью мою с дядьями. А теперь я бояться перестал! Накося, пущай выкусят! Вот ни чутка страха не осталось! Пусть даже смерть в скорости приму, но уже без страха этого, гадкого, с головой к небу поднятой! Не рабом, но человеком помру!
Маша, не ожидала от отца такого. Она знала его как человека, даже во хмелю спокойного и мирного, да, что там говорить, иной раз нерешительного. Сейчас изумленно смотрела на него, не веря, тот ли перед ней человек, коего знала она всю жизнь.
— Правду тебе знать надо?! А вот тебе, правда, доченька! Вся что ни на есть правда, которую и Степка-председатель знает, и все, кто войну застал и жив покуда! Они пусть молчат, а я не буду! Не могу боле молчать! И ты, Лена, слушай! Мы все помрем, и некому будет рассказать! Вы детям своим расскажете! Должны будете! Да, те самые немцы, там во дворе в телеге! Мы их с мужем твоим откопали. Дед Архип место указал. Да только никакие не каратели они. Их зимой, с оказией, в селе оставили, ранеными. Дюжину, все в бинтах, да с ними фельдшера и медсестру. А эти, сучьи партизаны с отряда Когана, как прознали, налетели ночью на село, да всех поубивали. Да не просто порешили, а издевались так, что кровь в жилах стыла. А как их этих горе-партизанов потом в Овражках каратели перебили, так тогда в Чернево все вздохнули спокойно. Партизаны хуевы! Мстители народные! Только и делали, что самогон жрали, да народ грабили! Всех девок, да баб помоложе в окрестных деревнях переебли! А если что не так, разговор короток был, ты, мол, фашистский прихвостень! Или если кто к ним в отряд из мужиков идтить не хотел, то разговор один — расстрел. Особенно ихний комиссар ярился, паскуда жидовская! Староста наш, старик был ветхий совсем, пытался их в ту ночь остановить, мол, грешно бить немощных. Его тоже убили. Сам этот Коган и убил.
Выговорившись, Василий тяжело дышал, вытирая лоб. От волнения его заметно потряхивало. Но дочь с Леной бледные, с приоткрытыми от изумления ртами, просто готовы были свалиться со стульев. Рухнула в миг одна из основополагающих скреп советского человека. Партизаны — герои, превратились в банду убийц и насильников. Как-то и не появилось у обеих мысли, будто Василий приврал. И то, что правду эту знали и молчали на селе многие, было совсем жутко. Терзала душу мысль, а сколько еще таких историй знали старики. Знали и молчали.
Все притихли. Юрий задумчиво, чуть прикрыв глаза, гладил котенка. Горохов все так же отрешенно смотрел на улицу в окно. Андреич, постепенно успокаиваясь, порывался налить еще из бутылки, но чуял в себе силу и
