Ох, Василий, Василий, не случилось ли чего…
За разговорами не заметили, как приехали. Обеих тяготила неопределенность и страх. Поэтому старались по дороге болтать, о чем угодно, но только не о последних событиях. Вспомнили и посплетничали о всех одноклассниках и знакомых. Маша пересказала который раз все свои Смоленские новости, а Лена выслушала ее и вновь прошлась по всем, уже известным Лопатиной, сельским новостям. Но нет-нет, одна из подруг глядя в сторону от дороги, замолкала. На лице отражалась тревога и страх.
Чем дальше в лес, тем яснее становилось, что ночной дождь с грозой, только краем зацепивший Чернево, в чащобе пролился настоящим ливнем. Земля, до этого за более чем полмесяца жары, истосковавшаяся по живительной влаге, почти везде впитала влагу, но некоторые глубокие ухабы лесной дороги еще были полны водой вперемешку с грязью. Прохладное утро постепенно разогревалось, сменялось днем, но было пасмурно, ожидать что распогодится не приходилось. Лес, всегда полный каких-то привычных с детства звуков, шорохов, скрипов, птичьих голосов, чем ближе подъезжали к заимке, становился угрюмей и безмолвней.
Первым их встретил хриплым лаем лохматый Лопатинский пес, но узнал своих, хоть и на чужой подводе, замолк и побежал рядом, высунув язык и добродушно помахивая хвостом.
— Это еще что такое? — пробормотала негромко Маша, поворачиваюсь к Гороховой. Лена только пожала плечами и прошептала: — Сама не пойму!
У забора, слева от приоткрытых ворот, что-то рассматривал в траве и ворошил своей клюкой старый дед Головкин в мешковатых портах из небеленого льна и в такой же рубахе. Старик даже не повернул голову в сторону подъезжавшей телеги, так был увлечен своим занятием. Полярник, увидавший на льдине живого страуса, наверное, удивился бы меньше, чем подруги, увидав на Лопатинской пасеке деда Архипа.
— Здравствуйте, дедушка Архип! — поздоровались почти хором обе подруги.
Старик прекратил шуровать палкой в траве и повернул к ним голову. Ничего не ответил на приветствие, только отчего-то поклонился девушкам чуть ли не в пояс.
Маша соскочила с подводы и принялась открывать створки ворот, оглядываясь на старика. И ей, и Ленке их мужчин к деду Архипу, казался тревожным и, по-видимому, связанным с последними странными событиями. Ну вот при чем тут деревенский старожил? Ни одна мысль в голову не приходила! Во дальнем углу двора они увидели Сергея и Кудашева. Мужчины спорили. И тут на крыльце дома показался Василий. Он удивленно уставился на колхозную телегу и дочку с подругой.
— Доченька! Лена! А вы как тут?! Вы что… зачем… — растеряно, произнес он, разведя руками.
Машу неожиданно разозлили его слова! Просто взбесили! Хорош папенька! Назаводил тут секретов, теперь все расхлебывают! Да еще «зачем приехали», это в родной-то дом!
— Папа! Ты мне ничего рассказать не собираешься? — она с вызовом уперла руки в бока, чувствуя, как глаза застилает пелена злых слез.
Услыхав голоса во дворе, Горохов с Юрием обернулись. На мгновение замерли, направились к девушкам.
— Ленка! Вы зачем приехали? Кто разрешил? — голос милиционера дрожал.
— А ты, милый, думал, что можно вот так, порассказывать всякой жути и просто уехать? — она пристально посмотрела мужу в лицо.
Сергей, не найдя, что ответить, отвел взгляд.
Маша, глядя на приближающегося Кудашева, попятилась. Вот ничуть не хотелось его слышать, она развернулась и бросилась в дом, чуть не сбив с ног спускающегося с крыльца отца. Юрий хотел было последовать за ней, но Горохов ухватил его за руку, отрицательно покачав головой, мол, не спеши, дай ей немного прийти в себя.
Задыхаясь от невероятной смеси чувств, в которой смешалась любовь, страх, злость и тревога, девушка, забежав в светлицу прижалась спиной к стене, закрыла лицо руками. Грудь вздымалась, готовая порвать платье, дыхания не хватало. Так! Ну-ка прекрати! Не хватало еще в обморок упасть! И слыша, что никто за ней не идет, девушка, отняв от лица ладони, оглянулась по сторонам.
Сразу бросился в глаза облезлый металлический ящик со следами ржавчины, перепачкавший землей скатерть. Маша осторожно подошла к столу. Протянула трясущуюся руку к столешнице и взяла лежащий за ящиком револьвер. Сразу, по тяжести оружия, поняла, — настоящий. Стало страшно. Да что, черт возьми, тут происходит?! Положила револьвер и тут только обратила внимание, на столе еще какая-то приоткрытая коробка. Придвинула ее к себе, открыла, достала стопку пожелтевших фото, быстро перебрала, вглядываясь в незнакомые лица. Хотя почему незнакомые? Вот на этой фотографии – прадед, а тут с — прабабушкой. Она взяла одну из фотокарточек с вычурно обрезанными краями и подошла к стене, где в потемневшей рамке висели семейные фото. Да, на снимках на стене и фото одни и те же лица. Маша вернулась к столу, рукой сдвинула в стороны другие карточки. Какие-то люди в старой, царской еще, форме. Вспомнился рассказ отца про семью, про своих дядьев. Вот оно стало быть, как. А говорил, что не осталось фото. И тут врал… Она приподняла крышку большого металлического ящика и с изумлением уставилась на перевязанные тесемками пачки старых ассигнаций с двуглавыми орлами и блестевшими из-под них монетами. Золотыми монетами, старыми, царскими. Видела такие в Смоленском музее.
Девушка села на стул. В голове было пусто, только в висках родилась пульсирующая боль. Что тут происходит? Ее ли это дом, где они с братом выросли? А не связано ли все в какой-то дико сложный узел? Ее предки, отец, Сергей, этот…Кудашев. Так ли он случайно тут оказался? И вновь перед глазами встала не дававшая покоя весь вчерашний день и эту ночь, картина. Поручик Говоруха-Отрок и Марютка. Да…я полюбила врага, много хуже, чем тот белогвардеец. Я, советская девушка, комсомолка, полюбила… фашиста. Во мне борются два желания: броситься на шею любимому человеку и убить врага. Смогу ли я… смогу ли я быть достойной памяти героев. Смогу ли я, как Марийка, поступить правильно? А правильно ли она поступила? Маша вскочила со стула и схватила со стола, револьвер. Почувствовав в руке тяжесть и холодную стать оружия, она немного успокоилась. На смену страшному волнению пришла холодная решимость. Да, она сможет. Но тут же пришло и сомнение. Револьвер, удобно легший ей в ладонь, был незнакомый, она даже не знала, заряжен ли он. Нет, не он ей нужен. Девушка оставила наган рядом с грязным металлическим ящиком и закрутила головой. Да! Вот то, что нужно. Она бросилась к двери на кухню, у косяка стоял отцов карабин. Выросшая посреди леса, Маша Лопатина стрелять научилась давно и метко. Да тут меткость и не нужна. Почти в упор… не промахнется. Она привычно лязгнула затвором, досылая патрон в патронник. Звук этот вызвал какое-то странное чувство болезненного восторга. Да, она сделает это! Она сейчас — Марютка Басова, как в том фильме. Сомнений в сердце не осталось. Дыхание было ровным и спокойным, взор ясным, а рука твердой.
Когда она вышла на крыльцо с карабином в руке, раскрасневшаяся и прекрасная в гневе, Кудашев увидел ее первой. И сразу темное отверстие ствола, показавшееся огромным, уставилось ему в лицо, а потом опустилось на грудь.
— Машка! Ты что творишь! Ну-ка, опусти винтовку! — крикнул откуда-то сбоку Горохов.
— Дочка, ты это… не балуй, не балуй, слышишь! — дрожал Лопатинский голос с другой стороны.
— Ты ничего мне не хочешь сказать напоследок, милый? — вопрос был обращен к нему, голос был холоден и спокоен. Он понял, что она выстрелит. Как же он устал от всего. Кудашев прикрыл глаза и улыбнулся, а ведь, наверное, это лучший выход. Решение, которое, наконец, расставит все точки. Страха не было, скорее горькое удовлетворение.
Пауза не успела затянуться, Маша почувствовала, как медленно ее палец выбирает свободный ход спускового крючка. Но в последний миг со стороны амбара раздался крик Лены, перерастающий в животный визг.
Глава 33. Живые и мертвые
Гроза началась практически сразу, как Кудашев произнес нужные слова. Язык был странный, вроде и знакомый, но в то же время совсем чужой. Он не был мертвым, как латынь или вавилонский. На нем говорили еще в те времена, когда арии не разделились на русских, немцев, кельтов. Он был общим для всех. Но в то же время чужим и невероятно сильным. Силу эту он чувствовал с первого слога, слетевшего с языка. Будто разряд электричества пронзил все тело. Слова образовывали поток, причудливо сплетая вычурные, не видимые взгляду постороннего человека узоры. И были напитаны особой энергией, готовой вылиться в окружающий мир. Удар молнии был так силен, что она показалась черной на фоне пасмурного неба. В отличие от обычных молний этот разряд в атмосфере дал очень мало излучения в видимом спектральном диапазоне и оказался практически незаметным в облачном слое. Но ведь Юрий смотрел не только глазами…
Старый дуб, оплетенный стальным проводом, принял разряд. Яркая вспышка на мгновенье обняла могучий ствол. А потом сработал передатчик. То, что произошло, словами описать трудно. Кудашеву показалось, что какое-то чудовищно необозримо древнее существо, заключенное в сосуд передатчика, издало крик. И он на мгновение потерял сознание. Наверное, спасло обершарфюрера, то, что находился в полутора сотнях метра от дуба. Будь он ближе, импульс, наверняка, выжег ему мозг, превратив в слюнявого идиота. Гроза тем временем бушевала, озаряя небо уже обычными молниями, часто стегающими землю без всякого порядка. Сгустившиеся тучи разразились, наконец, ливнем. Тугие волны хлестали под напором порывистого ветра все вокруг. Кудашев пришел в себя только под крыльцом Лопатинского дома, хоть убей, не помнил, как до него добрался. Рядом старый дед Головкин в светлой льняной рубахе в отсветах молний, задрав к небу голову шептал:
— Да, паря! Вот ведь сподобился на последок такое узреть! Сила в тебе великая…
А Юрий, постепенно приходя в себя, почувствовал, что глаза будто затянуло пеленой, уши словно заложило ватой, запахи ослабли. За прошедшие после его перерождения дни, он начал привыкать к своим новым способностям, к тому, что мог видеть и чувствовать незримое ранее. Теперь же он стал прежним. Видящим и чувствовавшим исключительно то, что и все обычные люди. Но для него это была слепота. Возвращение в мир обычных людей болезненно отозвалось в разбитой груди, накатила тошнота и перегнувшись через перила крыльца он изверг из себя большую часть содержимого желудка. Ноги подогнулись, по всему телу разлилась слабость. Неожиданно понял, что его поддерживает дед Архип.
— Иди-ка ты, внучок, приляг! — было последним, что Кудашев помнил.
Проснулся он в Лопатинском доме, когда солнце краешками лучей через не плотно занавешенное окно начало играть на его лице.
Чьи-то сильные руки приподняли Юрия, и он почувствовал, как к потрескавшимся губам прижимается холодный край металлической кружки.
— Пей! — голос говорившего был знакомым.
Кудашев жадно глотал холодную воду, пока кружка не опустела. Только после этого открыл глаза.
Сергей сидел рядом на краешке постели, поддерживая его голову у себя на коленях.
— Сам удивляюсь. Но вроде все получилось. Дуба того и след простыл, только прогалина черная осталась. А болванка твоя, та, что к дереву
