на руке, хмыкнул, и высыпал содержимое на стол. В свете двух керосиновых ламп засверкали разными цветами камни в перстнях и ожерельях, засветилось тускло золото. Лопатин замер, не сводя удивленных глаз с неожиданных сокровищ.
— Ого! — только и смог вымолвить Сергей.
— Откуда это, дедушка? — спросил Юрий, взяв один из массивных перстней, любуясь, то разгорающимся, то гаснущим в свете светильников красным рубином в нем.
Старик тяжело вздохнул, помолчал, будто собираясь с силами.
— Не все я вам, детки мои, прошлый раз рассказал. Как собрался я на Родину из Тибета возвращаться, уговаривали меня монахи там остаться. Да тоска напала по родной земле такая, что сил нет, волком выть готов был. И в ночь, как мне уходить, пришел ко мне в келью, тот просветленный, к которому меня барон прислал. Так, мол, и так, службу ты сослужил честно, и положен тебе от меня дар. Но, прежде чем желание свое сказать, крепко подумай, надо ли тебе это. Я и пожелал. И стыдно мне за глупость и дурь свою так, что и сейчас готов сквозь пол провалиться. Я ведь что подумал, раз мне жить чуть ли не вечно, нужно для жизни материального пожелать. Что, мол, мыкать Мусафуилов век нищебродом. Нет в том радости. Денег просить или иного богатства не стал, сегодня оно есть, а завтра лихие люди отберут. Деньги кончатся, и опять ты беден. И сказал я ему, что хочу клады видеть. Где закопаны и кем. Думал, что уж это мне в жизни сгодится. Выслушал меня святой человек, только головой покачал. Три раза переспросил, точно ли этого желаю. А я, дурень, пустой башкой киваю, да, да, этого хочу! Вздохнул он, ну будь по-твоему. Руку мне на голову положил, я и упал где сидел, уснул замертво. Более я его не видел. Утром проводили меня монахи. Долго ли, коротко, добрался я до расеи, которая стала уже и не расея, а СССР… И с той поры, где бы ни шел, где бы ни был, чуял клады зарытые. И ведал, кем тот клад укрыт. Саженей со ста точно могу место указать, чем дальше, тем хуже ужо, как в тумане. Нужда если была, я себе из земли-то и брал, сколько нужно. Меру-то знал, пелена золотая мне никогда глаз не застилала. Да и клад, кладу рознь. Люди разные сокровенное свое прятали. Некоторые не просто так закапывали, а слово тайное говорили, да защиту накладывали. Так что иной клад лучше и не трогать — себе дороже. Пусть себе в земле лежит. Мне так богатства эти и не принесли пользы. Я говорил, что на обратном пути в Ярославле обокрали меня на рынке. Говорил, да не все. Я дурень, как раз золотых монет откопал горшок. Хотел на рынке поменять, одежду справить да едой запастись. Время-то, сами знаете, было дикое. Бандиты да беспризорники… а на рынке-то и вовсе: на одного торгаша два вора и три разбойника. Заприметили у меня золото, выпасли дурака старого и зарезали в подворотне.
— Как так зарезали? — переспросил аж протрезвевший Горохов.
— Как, как… ножом. Со спины раза три в печень. Да еще под сердце разок. Обобрали, как липку, и оставили валяться в луже крови. Так-то получается, убили. Да помереть мне с той поры уже было не судьба. Но, скажу вам, боль самая настоящая была. Не дай вам такого… Нашли меня там, в проулке, люди. Думали — мертвый. Милицию вызвали, те на телегу закинули и в мертвецкую при больнице свезли. А я ночью поднялся, отряхнулся да ушел оттуда. Доктор тамошний в возрасте уже был. Как увидел, что покойник со стола встает да к дверям идет, так без чувств и грохнулся. Но да не о том речь… Не было мне, соколики, счастья от того золота, да и только первое время оно интересно. Потом, что есть оно, что нет. При новой власти богатым быть нельзя стало. Она, Советская власть, с буржуями да кулаками боролась. Куда мне было золотишком-то светить? И так хлебнул от голодранцев этих по самое горло. А сейчас-то и вовсе без надобности. Вам оставляю…
— Да… ну, дед Архип, удивил, слов нет, как удивил! — Лопатин запустил руку в кучку драгоценностей. Браслеты, кольца, перстни, цепи с подвесами. Почти все инструктированы самоцветными камнями, сияющие в тусклом свете ламп. Под ладонью они перекатывались как речные голыши, казались теплыми на ощупь. Но сердце Андреича хоть и билось, как бешенное, скорее от удивительного рассказа старика, чем от вида этих богатств.
Головкин, не сводивший глаз с пасечника, усмехнулся:
— Знаю, кому оставлять. Ваш Лопатинский род к этим побрякушкам всегда спокоен был. Я знаю, тебе золото голову не вскружит, и тебе, милиционер, чую, верить можно, глупостей не наделаете.
— И вот это заберите, — старик протянул пасечнику маленький кожный мешочек, — тут камни, что мне барон дал. Так и не судьба была их продать. Да и не мог я. Непростой подарок. Сколько меня судьба не трепала, он всегда при мне был. На шее открыто висел, не иначе заговор на нем сильный, всем глаза отводил. Чтобы со мной ни случалось, никто его и пальцем не тронул, будто и нет его при мне.
Архип распустил завязки маленького кожаного мешочка, но не стал высыпать его содержимое на стол, рядом с украшениями, а чуть отогнул кожаный край. В неровном свете керосиновой лампы звездным светом блеснули ограненные драгоценные камни.
— Вот ведь, черт! Глазам не верю! Хотя… я последнее время удивляться уже устал. В привычку входить стало, — Горохов развел руками и повернулся к Юрию, — нет, ты можешь себе это представить?
— Тоже мне, Фома неверующий! — старик прищурился и потер лоб, будто стараясь что-то вспомнить, — Василий, отец твой дом этот на месте старого ставил?
— Да, аккурат за два года перед войной. Старый дом мы раскатали. Бревна частью, что получше были, на конюшню пошли. И на его месте батя этот срубил. А что? — ответил Лопатин.
— А то, внучок, что на кухне у тебя погреб. В погребе, прям по центру, вершках в двух под полом, дед твой, Иван, кой-что спрятал. Да не просто спрятал, а под серьезным словом укрыл. Да таким, что я бы и не рискнул туда лезть. Но — тебе можно. Все ж одна кровь…
Лопатин оторопело встал, окинул взглядом всех в комнате. Хотел что-то сказать, но так и не выдавил ничего членораздельного. Он взял со стола одну из керосиновых ламп и вышел на кухню. Там загремели стулья, скрипнул отодвигаемый стол, грохнула крышка подпола. Горохов встал было, явно желая идти за ним, но обершарфюрер остановил его за руку и покачал головой, не нужно мол. Не прошло и десяти минут, как Лопатин вернулся с высоким металлическим ящиком сантиметров сорока в длину и тридцати в ширину, кое-где покрытым рыжими следами ржавчины. Судя по тому, как он его держал, ящик был довольно тяжелым. Он поставил на стол и спросил деда Архипа дрожащим голосом:
— Можно открыть?
— А ты, Васька, зачем вообще его вытащил? Открывай, конечно! — усмехнулся старик.
Подавшиеся навстречу пасечнику Сергей и Юрий сгрудились у стола. Головкин остался сидеть на своем стуле, единственный не проявляя особого интереса к происходящему. Посредине ящика была замочная петля с ушком, но самого замка не было. Андреич, ожидая, что крышка приржавела, с силой потянул за петлю вверх. Неожиданно легко крышка поддалась и откинулась назад. Все трое вытянули шеи, стараясь скорее увидеть, что внутри. Сверху лежал в промасленной тряпке сверток, занимая почти весь ящик. Лопатин аккуратно вытащил его. Стал раскручивать тряпку, под которой оказалась промасленная бумага. Достал револьвер Нагана и пару картонных коробочек с патронами. Под свертком с револьвером лежала еще жестяная коробка с изображением томно лежащей на тахте восточной красавицы и надписью: «Табачная фабрика Я. М. Серебрякова Омскъ» Василий отложил револьвер в сторону. Вынул коробку, открыл. Фотографии. Представительные пожилые мужчины и женщины. Юноши, военные в форме… Андреич шмыгнул носом, ласково провел пальцами по лицам людей на снимках.
— Дядья… а вот — дед, молодой еще совсем. Бабушка… — голос его дрожал, а на глазах блеснули слезы, — значит, не спалил дед эти карточки, как говорил… а даже отцу сказал, что все сжег. Он вернул приличную стопку фотографий обратно в коробку, положил на стол рядом с револьвером и посмотрел, что еще осталось в ящике. Одну за другой достал несколько пачек еще царских, с двуглавыми орлами бумажных денег, аккуратно перевязанных шелковыми ленточками и разложенных по номиналу. Синие пятирублевые и серо-розовые десятирублевки. Оставшееся место занимали металлические монеты, знакомые и Кудашеву: пятидесятикопеечные серебряные, золотые пятирублевки и червонцы с головой Николая II на аверсе. Монет было много. Наверное, основной вес ящика приходился на них.
— Да-аа, дед…, — протянул Горохов, — уел ты меня с Фомой неверующим, теперь верю! Выходит, дядя Вася, ты и не знал про то? Что у тебя под полом закопано? Что же, твой дед никому ничего не сказал?
— Не успел, стало быть, — негромко ответил вместо него, старик.
Деда Ивана удар разбил неожиданно, когда они с отцом за какой-то надобностью ездили в райцентр. Домой его привезли уже со страшным, искаженным с одной стороны лицом. Он безвольно неестественно лежал на кровати, а вокруг него, плача, суетилась сноха, мать Василия. Умирал дед мучительно и страшно. Все пытался что-то говорить, злился, что домашние не понимают. Ваське было всего десять лет, и он здорово натерпелся страху. Сегодняшняя неожиданная находка в подполе на многое проливала свет. Ивану Ильичу Лопатину явно было, что сказать родным перед смертью.
— Дедушка, а что такого постыдного в этом вашем желании? — спросил старика обершарфюрер.
Старый Головкин некоторое время молчал, опустив голову и теребя подол рубахи, потом ответил:
— А что, сынок, доброго от этого вышло? Да все это — тлен… Мне бы, старому дурню, иного просить… Я уж сколько раз об этом думал. Как закрою ночью глаза, все та мысль уснуть не дает. Спросить бы умение людей лечить или мастерство какое, ан нет, сокровищ подавай…
Андреич опустился на стул и устало окинул заваленный золотом, серебром, самоцветами, коробками и оружием стол. Слишком, слишком много всего за один день. И тут, словно желая окончательно добить его, дед Архип откашлялся и негромко сказал:
— А во дворе, в погребе у тебя, Васька, в правом дальнем углу валун лежит. Под ним, саженях в двух, большой медный котел с ефимками зарыт. Но то давно спрятано, почитай со смутного времени, и за давностью лет не могу сказать — кем. Но точно кем-то из вас, Лопатиных. Вы ж тут издавна жили. Что вытаращились?
Глава 31. Гнев, страх, слезы и немного колдовства
— Гад! Гад! Гад!.. — девушка оторвала заплаканное лицо от подушки.
— Ладно тебе, Машка! Может, врут все! Сама посуди… — но Лена, сидевшая на краю кровати рядом с подругой, была рада, что та не обернулась. Она самым натуральным образом сейчас врала. Она верила. Стыдно было, что поругалась с мужем, обвинив во лжи, но ведь и не мудрено. Но если Машка страдала, потому что ее возлюбленный скрывал от нее то, кто он есть на самом деле, то нужно было помочь как-то… Жена милиционера сама, правда, холодела от ужаса, думая о вероятных последствиях. Само по себе появление тут пришельца со столь странной историей было удивительно и тревожно. А уж после случившегося в Смоленске, ясно стало, что ничем хорошим закончится не могло. И ее Серега, старший лейтенант, участковый инспектор милиции, оказался замешан во всем самым невероятным образом. Горохов отличался редкой честностью и
