ДОНКИХОТ

полицейский постарше. Смачно чавкнув, он отёр пену с губ. – И даже не было доведения до самоубийства. Сначала девка провалилась в прореху. А потом мужик заорал что-то, и бросился за ней вниз головой.
  - Видел противных жаб, раздавленных на дороге? – брезгливо скривился молодой полицайчик, высунув язык от отвращения. - Бе-ееее; вот так же и они лежали кверху пузами друг на друге.
  Донкихот отхаркнулся то ли слюной, то ль соплями – и тихо, спокойно, по-партизански, плюнул полицаю в лицо.
  Мы все аж вздрогнули от внезапного невыносимого визга да воя:
  - Ах ты сука бомжатская! Ублюдок! Вонючка вокзальная! Я сгною тебя в каталажке! Ты у меня языком будешь всю парашу вылизывать! Пидор! -
  Старший полицейский невозмутимо поднялся с ехидной ухмылкой, как будто бы даже презрительно радуясь униженью напарника, и скомандовал:
  - Хватаем его и везём на пятнадцать суток. Пусть узнает, как плевать против ветра. Кровью ссать будет. -
  А Донкихот ни капельки не сопротивлялся; хоть и знал, что ему очень не поздоровится. Военные люди, к которым относится и полиция, ужасно пекутся за свою честь, за чужое её бесчестие - и потому всегда защитяют её любыми способами, даже с оружием в руках, особенно против гражданского населения. И в этот раз населением оказались мы.
  Мне стало стыдно за первые минуты своего пиетета перед этими двумя полицаями, и что смутился я их облечённого властью мундира: поэтому я полез выручать товарища атамана, получив пару раз дубинкой по почкам. Дульсинея визгливо заплакала, Санчопанса уговаривал отпустить, а Идальго с Крестьянином угодливо просили Донкихота не ломать рыцарских копий, впустую борясь с ветряными мельницами.
  Атаман презрительно посмотрел на всех нас, потом на синее небо – и сломив над своей головой призрачную королевскую шпагу, данную ему сеньором Сервантесом, надменно уселся в машину.

  У набережной стало тихо. В камышах закрякала дикая утка, сзывая расплывшихся по водяной глади птенцов; на тёмно-красной высокой стене католического храма пробили часы.
  - Шешнадцать ноль-ноль, - с хозяйственной хитринкой произнёс Санчопанса, и погладил себя по толстенькому животу.
  - Хватит скорбеть. Пора уже готовиться к ужину, а потом искать баиньки, - сказал как отрезал велеречивый Идальго. В его новом голосе слышалось самолюбие вождя, которое он не дозволял себе при старом, ещё свободном атамане. Теперь же, когда того надолго посадили в каталажку, Идальго сам решил стать главарём: и по услужливым взглядам его товарищей я понял, что если Донкихот сюда и вернётся, то атаманом его уже не примут – а только простеньким рыцарем печального образа.
  - А может быть, можно заплатить выкуп? – чуточку попыталась отмолиться Дульсинея, чувствуя в своём сердце маленький грешок предательства.
  Идальго в ответ ей грубо рассмеялся: - Дура. Теперь, когда он их так сильно ужалил, да и всю полицию тоже, никаких денег не хватит.
  Все они, вспомнив про деньги, сразу посмотрели на меня. Им не хотелось отпускать далеко от себя такого водко-закусочного спонсора: в глазах, серо-голубо-зелёно-карих, ярким желанием положительного ответа горел немой вопрос – ты с нами? – и мне уже некуда было деваться.
  - Юрка, ты с нами? – спросил жизнерадостный балагур Санчопанса, легонько наводя свой прицел на нужное ему моё личное решение: - Айда, ну чего тебе на вокзале под скамейками кантоваться? Там сейчас уже битком всяких перевалочных челноков, и ты места себе не найдёшь.
  - Это верно, - взгрустнул Крестьянин, кривя свою широкую колхозную нижнюю челюсть с тонкой губой. – Нынче как будто вся Земля тронулась в новый путь. Я не удивлюсь, если она тоже смахнула с орбиты за дешёвыми шмотками.
  Санчо тут же поддержал его шутку:
  - В созвездии Альфа Центавра есть хорошая барахолка – туда со всей вселенной слетаются; давайте представим, что мы тоже летим туда.
  - Зачем? – хихикнула Дульсинея.
  - Тебе купим заморские джинсы со звёздами на карманах, а мне чёрную кожанку как славному бортмеханику нашего общего корабля.
  - Жалко только, что космические пираты утащили в свои застенки храброго командора. – В грусти Крестьянина звучало явное сожаление – но наряду с ним проскакивали и нотки то ли радости, то ль злорадства, чуточку похожие на маленькое счастье уставшего обывателя, который наконец-то обрёл покой, укротив своего неугомонного соседа.
  Идальго совсем уже осерчал, не зная как смахнуть с языка товарищей имя Донкихота, а с их плеч его алый плащ:
  - Хватит трепаться! Научил вас мечтательный дурень всяким бестолковым фантазиям, от которых никакой пользы. Что вы – млечный путь в желудок положите? - так там молока и в помине нет, одни голые камни.
  - А если колбасу кушать без радости и без мечты, а лишь бы только нажраться, то от неё обязательно когда-нибудь случится заворот кишок – и тогда хана, - показал всем язык смешливый Санчопанса, всё-таки исподтишка поглядывая на нового атамана – не злится ль? не выгонит?
  - Знаешь, что я тебе скажу? – Идальго взял пустую бутылку за горлышко; и его товарищи немножко согнулись в испуге, как будто зная его интеллигентскую нервность, его буйный умственный псих. - Лучше жить в покое да сытости, пусть и слегка сутулясь перед судьбой - чем быть гордым, голодным, и вечно битым по морде.
  Бутылка, слава богу, полетела в тёмную воду реки, к пёстрым уткам – а не на наши головы. Которые стали понемногу распрямляться на своих длинных и коротких шеях.
  Все исподтишка переглядывались друг с дружкой. Было интересно смотреть, как затаённые глазёнки выгадывали в чужих лицах, не пришла ли пора взбунтоваться против нового главаря, корыстолюбивого прагматика? - за светлые заветы благолепного Донкихота, кой сам верил и другим завещал милосердное божие царство на этой земле, больше похожее на воздушные замки.
  А может смириться? - и жить не призрачной грёзной душой, которая приглашает в неведомое и опасное, а явой зовущей утробой, с коей никогда не будет проблем из-за ясных животных позывов. Вон ведь уточки плавают – и довольны, спокойны, упитанны.
  - Может, ты и прав, - вздохнул Крестьянин, в смутных размышлениях плоского бытия и многомерной душевности терзая своё сердце. И всё-таки насущное в нём победило. – Айда, ребзя, на наш любимый уютный базарчик – затоваримся.

  А базар был широк да мощен.
  Ширь его длинных улочек казалась узка, потому что по обе стороны тесно стояли прилавки, лотки - да и просто лежали дешёвые скатёрки, расстеленные прямо на асфальте. Но он вмещал столько людей, что мощь их взахлёб торгующих голосов подымалась прямо до неба, словно бы предлагая и богу, и его добрым ангелам свой залежалый товар.
  Товарчик и в самом деле казался не ахти с первого взгляда. Время нынче такое, что люди несут на продажу всю рухлядь из своих обедневших домов, надеясь прокормиться и пережить себя до лучших дней – словно бы восстав заново из нищенского пекла общей судьбы, приболевшей то ли чумой, то ль холерой беспощадной наживы.
  Те, которые заразились первыми, уже давно мертвы – они мечутся по улицам на чёрных дорогих катафалках, высунув в окна бритые черепа с пустыми глазницами – на их раздувшихся плечах горят тёмным светом могильных предтеч малиновые пиджаки, а на шеях огромные золотые кресты в толстых оковалках нерушимых цепей. Мертвецы несутся по кругу на асфальтном ристалище огромного города, спеша делать деньги, и сшибаются друг с другом в этой смертельной гонке, сжигают сердца в кутерьме ненасытной алчущей инквизиции – и лёгкий ветер разносит по миру золу их угасающих душ.
  А этот базар укрыт от чумы да порока караулом высоких деревьев – тополей и берёз; а средь его громких улочек там и сям разрослась сень кудрявых каштанов и лип – то ли деньги шуршат, то ли гроши звенят, но скорее всего это зелень листвы, красота всей земли, шепчется тайно в сполхании ветра.
  Вот и люди здесь: хоть немного унижены бедностью, да всё-таки над простеньким платьем блистает сияние глаз – и это не отблеск приходящей чумы, а к жизни святой интерес, к чужим душам, что приходят общаться сюда, для вида голося да торгуясь.
  - Юрка, о чём ты задумался? – спросил меня Санчо.
  Я улыбнулся в ответ: - А стихи сочиняю.
  - Стихами никогда сыт не будешь. Все поэты помирали в отчаянной бедности. Ты колбаску ищи, и сальцо.
  - А водочку?
  - Неее, водку не надо. – Он поманил меня грязноватым от жира пальцем, чтобы я склонил своё ухо: - наш Идальго очень любит одеколон, особенно шипр и тройной. Это у него прямо бзик – и ничего не поделаешь, интеллигенция даже в желудке.
  - Фу, от одеколона наверно изжога. – Я поморщился, представив как его пить, высасывая через мелкую дырочку.
  - А у него уже и так хорошая язва. Иногда он до крика прихватывает по ночам, спать нам не даёт своим воем, но всё равно пьёт только одеколон – в крайнем случае, духи, если мы зажигаем с чужими бабами. -
  Я рассмеялся подобной мистерии: передо мной словно бы у большого костра заплясали отчаянные дамы в джинсовых штанах, с бокалами, наполненными духами Красной Москвы. Их радостные, слегка одутловатые лица, светились долгожданным празднеством до самого утра, забыв про свои сегодняшние заботы и тяжкое похмелье.
  Идальго, чутко услышав мой тихий смех, оглянулся и погрозил нам пальцем – не шепчитесь, мол. - У вождей, крупных иль мелких, прямо какая-то мания во всём подозревать заговор или подвох: им чудится, что каждую минутку их хотят сместить с трона, силком, потому что сами они залезли туда таким же неприятным или бесстыжим образом.

  Я вот немножко ёрничаю, всё это рассказывая - как будто повседневность и суетца базара, поиски колбасы и одеколона, затмили для меня все другие мысли. Но это всего лишь серенькая ерунда, сиюминутный туманчик, развеивающийся лёгким дуновеем меж каштанов да лип – нет, во мне крепко засела чудесная сказка, или быль Донкихота о той любви величальной, которую смогли обрести в своих неприкаянных душах бесприютные люди, мужик да девчонка.
  Откуда она взялась там – светлая, благородная, жертвенная – на старой помойке?
  И вообще – как полюбить, чтобы навечно? - чтоб больше ни на одну из женщин не обращать особого внимания, кроме как уступить место в автобусе или помочь поднести сумки домой. Пусть моё сердце тоже так сильно прикипит к моей любимой, словно после самой настоящей железистой сварки, когда уже две состыкованные, но друг другу совсем неподходящие железяки – тяжёлый швеллер из толстой стали и тоненькую пластинку из двоечки – уже невозможно отодрать друг от дружки, без того чтобы не нарушить их единую теперь уже плоть.
  Я лежал на жёсткой скамье электрички, стоявшей на запасных вокзальных путях.
  Да, я опьянел от выпитого одеколона: слегка подташнивало – но мне было хорошо. Мечты и грёзы мотыльками да бабочками роились в моей одурманенной голове, словно бы слетаясь на свет фонаря за окошком. Все вокруг уже храпели: их тут было много - рыцарей, дульсиней и оруженосцев, потрёпанных нестойкой судьбой; а я, милостясь к своей личной жизни, пьяненько фантазировал, как завтра вернусь домой и ужасно крепко начну любить – всех на свете, людей, жизнь и саму любовь. Так что не будет пощады от меня никому – весь мир обойму,