перевоплощения, существует не для самих верующих, а для того, кто их сотворил, озабочен тем, чтобы они были озабочены верой. Они живут верой. Вера и есть их бог. Вера в кого? В того, кто символизирует, представляет веру. Следовательно, по вере бог есть идеальный верующий. Он то верит во что? В саму веру, которая и творит мир служения. Ты служишь ради служения. Это чистый феномен культа веры. Я верующего становится Я веры. Вера и есть его Я. Так осуществляется подмена самого себя тем, во что или в кого можно только верить.
Не таков в вере ученый. Он верит, но не ради веры. У него вера есть не феномен, а только явление, факт знания. Вера ученого носит служебный характер. Она служит не самой себе, а истине, как цели учения ученого. Он учит истину, заучивает ее. Вера в учении ученого играет роль верификатора, свидетеля, подтверждающего, что ты находишься на верном пути к истине.
Иначе относится к вере художник или поэт. Они, как деятели искусства, имеют дело с верой в качестве образа, которым они проверяют самих себя, входят в него, чтобы никогда не выходить. Цель искусника самому поддаться искушению, быть искушенным, причастным искусителю, соблазнителю. Вера для поэта соблазн воплощения. Воплощения чего? Вдохновения. Воплощения кого? Естественно, духа, музы. Вера деятеля искусства, как дела искушения носит эротический характер. Как правило, традиционное искусство предполагает служение поэта музе, богине, а поэтессы - Аполлону, богу любования.
И, наконец, наш мудрец, мыслитель, философ. Он то верит во что и в кого? Он верит в идею, служит ей мыслью, ее явлением. Кто является идеей? Естественно, Я.
Так сказать, каждому дано свое, по его мере, в данном случае по мере веры. Можно ли требовать от человека безмерного, ему непомерного, невозможного верования? Конечно, нет. Но можно ли верить в невозможное? Может быть, только в него можно и стоит верить?
Верно, что «кесарю кесарево, а богу богово». Но тогда почему нет власти не от бога? Если нет власти не от бога, тогда бог допускает несправедливость, неравенство, например, между людьми. Они все равны перед богом в своем неравенстве между собой, понимаемом в качестве греха. Зачем же он допускает эту несправедливость, это неравенство? Затем, чтобы судить, осудить и наказать за грех? Выходит, что это так, что логично, следует из такого допущения, предположения.
Но следует ли противиться наказанию или должно принимать его от власти покорно со смирением? Является ли наказание злом или это благо? Разве хорошо, когда тебя наказывают? Однако обыкновенно, привычным образом, по традиции, путем передачи наказывают за дело, за зло. Является ли наказание злом? Да, оно зло для зла. Но таким образом зло возвращается к самому себе. Почему же оно не нейтрализуется, а, напротив, умножается? Странно.
Зло для зла, как добро для добра. Несправедливо, когда платят за зло добром, не той же монетой. Оставьте добро добрым, а не то им не хватит, если делать добро злым.
Но такая позиция обусловлена постулатом неисправимости зла, неспособности добра переделать зло, превратить его в добро. Так ли это? Да, это правило, но есть исключения. Обычно, когда люди что-то переделывают, если это сделали плохо, то при переделке у них получается еще хуже, чем было. Они безнадежно портят то, что переделывают. Поэтому действует обратное правило: делай хорошо или вообще не делай.
С чем работает автор? Со словом, с текстом. Чем? Словом. Для него слово есть вещь. Он изготавливает слова. Для чего они нужны в его случае? Для чтения. Зачем читать? Автор есть писатель, который пишет слова, чтобы их читал читатель. Таким читателем является он сам. Это его дело. Таким образом он производит, творит самого себя в качестве писателя. Слова нужны ему, чтобы быть самим собой. Для него авторство не профессия, как ремесло, а призвание. Его зовут писателем, потому что он нужен людям, как читателям, в этом качестве. Они относятся к нему, как к специалисту, профессионалу, потому что он умеет писать, а они не умеют писать, но умеют читать. Конечно, читатели тоже могут писать, но уже не как специалисты, профессионалы, профессора дела письма, а как любители, дилетанты. Одной любви, чувства, как говорят, языка мало. Требуется ещё и техника, которой следует учиться. У кого есть уже чувство письма, то есть, "набита рука" складывать, составлять слова в любом, главное, мыслимом, а не немыслимом порядке, тот может быть писателем. У одного человека, если он расположен к такому составлению по порядку слов с самого рождения в качестве речевого существа, это получается сразу, он - гений письма. У кого же такое умение появляется не сразу, но естественным образом, просто так, имеет к письму талант. Он не рождён писателем, но растёт им не по дням, а по часам. В этом есть уже нечто не естественное, а сверхъестественное, но не по рождению, а по дару случайно, к случаю. То есть гений врожденный, а талант приобретенный в качестве дара.
У большинства же людей такое умение приходит с опытом, с трудом, искусственным образом. Они приобретают такое умение испытанием, страданием. Страдание пробуждает сознание человека. Осознание через страдание как путь (метод) проб и ошибок, необходимым образом блуд и заблуждение делает из дилетанта специалиста, профессионала. Он становится техником письма, из подмастерья превращается в мастера путем подражания. Либо его натаскивает на письмо мастер при прямом, непосредственном ученичестве, либо он сам при удалении во времени или в пространстве от мастера. Если мастер - гений, то он может прямо передать свой талант, как учитель, дилетанту, этому любителю слова, как ученику, свое чувство языка и письма в качестве дара, подарка, одарить его словом. Только тогда дилетант станет не только ремесленником письма, но его творцом. Но не он сам будет творить слово, а гений в нем. Только гений есть существо слова. Он и есть слово, которое творит. Для него творить то же самое, что дышать, жить, быть. Талант уже не само существо слова, а лишь его качество. Он причастен гению естественным образом. В случае таланта слово как автор становится героем. В случае дилетанта оно является проходным персонажем, эпизодом сюжета.
Мир искусства состоит из гения, который царит незримо, из талантов, которые им управляют кем де они управляют? Разумеется, дилетантами, которые являются "рабочими лошадками", рабами или работниками письма. Причём они являются добровольными рабами, работниками письма. Работают бесплатно на слово. Но почему? Потому что находятся под его внушением. Они - адепты письма, ибо соблазнены, искушены им. Вот почему они служители мира искусства. Причём это сознательное искушение. Они знают, что являются жертвами соблазна, баранами на алтаре творчества. Но кто привёл их к алтарю в качестве жертвы? Естественно, талант, которому они сознательно подражают, идут, следуя ему, как козлу провокации в качестве имитации, на убой языка. Так они становятся рабами языка и вечно кружат его жернова, колесо языка, как колесо жизни. В своём роде они ослы, дураки, находятся в дураках у языка, но они знают об этом. Поэтому деятели становятся и являются умными дураками.
В данном случае гений письма есть указатель для таланта куда идти, чтобы найти слово. Талант находит сам. Дилетант же идёт туда, неведомо куда. Без помощи таланта он не разберётся куда идти, ведь он не видит указатель, ибо указатель имеет незримый вид. Гений есть идея, а её не увидишь, если нет таланта, дара гения. Дар даётся не каждому, но только избранном.
Кто же избранник? Тот, кто вовремя попался под руку. Талант то не от него самого, а от гения. Сам по себе талант ничто. Это мёртвый труд, капитал. Гений же есть живой труд, творчество, которое имеет творца, автора. Гений, как автор, есть дух. Дух - это Я. Он появляется в писателе, как талант, как способность творить слова по- своему. Гений, как учитель, выбирает талант в качестве ученика. Дилетант же выбирает себе в качестве ученика учителя. Но его учит не гений, а талант. Талант не может научить быть гением, но он может научить быть стилистов, подражателем, имитатором и не гения, а таланта.
По мере подражания дилетант убеждается на каждом слове, что он является имитатором, ибо горизонт его письма ограничен, определен талантом, который задан ему, как работнику письма, письмо водителю, в качестве цели места назначения, искового пункта на маршруте следования слову. Вот найдет он искомое слово и станет талантом. Таков мотив, соблазн, желание дилетанта, любителя письма. Это и есть эротика письма, его стихия. Именно таким путем, через письмо, как средство, можно прийти к осознанию себя в качестве Я, гения, творца, на данном примере, слова. И не важно, что ты пришёл к слову сам, случайно или тебя навел на него талант (мысль) или гений (идея). Важен результат - смысл слова, который ты понял и научился владеть словом, писать. Для чего? Для того, чтобы узнать, понять самого себя. Это Я
Я записываю мысли словами автора. Так учитель, готовясь к уроку, учит себя. Кто ты? Я мыслитель. Мыслитель - это философ? Нет, сложнее. Мудрец? Мудрец - понятие темное, абстрактное. Я мыслю конкретнее. Конкретно, мыслю. Поэтому мыслитель. Мудрец мудрит, хитрит. Он останавливается на знании, его абсолютизирует, делает всем и становится всезнайкой, конечно, на словах.
Мыслитель развивает мысль, конкретизирует ее, делает реальной, создавая контекст, ассоциативный ряд мыслей. Для чего нужен контекст? Для передачи мысли, для заражения мыслями умной публики, то есть тех людей, которые способны задуматься. Важно не то, о чем думают люди, а то, что они находятся в мысли, задумчивы, пребывают в человеческом состоянии, если понимать человека, как разумное существо.
Однако трудно думать, быть интеллектуальным пролетарием, находящимся под двойным гнетом: гнетом цифрового капитала и бюрократического управления, быть в ситуации так называемого "двоевластия", между "двух огней". Здесь мы имеем ввиду уже случай эксплуатации в мыслях, точнее, их стирания, очищения путем вытеснения или подавления.
Спасение от власти цифры в мысли я вижу в сосредоточенности на настоящем, которое одно является подлинной реальностью, наиреальнейшим из того, что есть. Настоящим уже было прошлое и будет будущее. Но для мысли важно не то, что было, что важно для сожаления, для науки, для истории, и не то, что будет, что важно для надежды (кстати, поэтому она умирает последней, в будущем, для которого еще не умерла), для идеологии, а то, что есть, всегда есть. Всегда есть во времени только настоящее. Оно и в прошлом настоящее, и в будущем настоящее и в настоящем настоящее, настоящее настоящее. Именно оно и пробуждает мысль.
Значит, ныне мой ум, мысль занимают три идеи. Идея пробуждения мыслителем своей мыслью мысли философа. Философ думает по поводу мыслителя, истолковывая свое увлечение мыслью другого, которого он выбирает в качестве примера, авторитета в виде любви к мудрости. Если бы он вел речь или писал о любви, об эросе к мыслителю, как мудрецу, то есть большой риск, что его не так бы поняли и стали бы говорить уже не о
