Игроки.15 глава

небольшие закруглённые рожки. Кончик вздёрнутого носа поднялся ещё выше, выставляя две сияющих ноздри. Явный свиной пяточок. Остренькие ушки.
Зарр-Гаджа-Бун ещё более расплылся, даже как будто и в росте увеличившись. Стал больше, толще, внушительнее. Маленькие его глазки-бусинки не человечески поблескивали. Рот растянулся от уха до уха. При улыбке показывались ряды острых акульих зубов. Цвет кожи поменялся на зеленовато-серый и не кожа у него была, а бугристая чешуя. Он напоминал огромную жабу или необыкновенно разжиревшую ящерицу. Чудище да и только.
Изменился и Казимир. Мертвенно бледное без единой кровинки лицо. Скулы заострились. Лишь впалые глаза были всё так же выразительны. Иссохший он напоминал живого мертвеца. На нём как будто запечатлели своё воздействие не годы, а целые века.
Чёрт, демон и колдун. Поистине дьявольская троица предстала перед Стоповым. Напрасно Иван Ильич тёр глаза и щипал себя. Каким бы фантастичным и невероятным это ни казалось, как бы мало в это ни верилось, но это не был сон, а самая настоящая реальность.
Казимир взялся всё объяснить.
— Вы, должно быть, уже поняли, что составляет суть нашей игры, что, так сказать, служит предметом ставки. На что мы собственно играли.
— Слепой бы уже догадался, — развязно бросил Штэйн, с потерей человеческого облика, лишившийся последних остатков приличия.
Зарр-Гаджа-Бун вообще не утруждал себя разговором и только скривил свою кривую пасть в устрашающей ухмылке.
— Видите ли, мы давно полюбили игру и давно путешествуем по миру, в поисках подходящих для нас условий, — пояснил Казимир.
— Везде игрывали, везде, — добавил Штэйн.
— Все имеют свои страсти. Наша — игра.
— Игра — великая вещь, — убеждённо подтвердил Штэйн.
— Здесь просто идеальные условия для нас.
— И такие люди. С такими душами, — Штэйну, видимо, тяжело давалось молчание.
— Особого колдовства и не требовалось. Собственные наклонности расположили их к нам. Кто-то был одержим идеей власти. Других томила скука и праздное любопытство. Третьи искали выгоды. Так мы и завладели ими.  А потом уж и разыграли.
... Пришлось, правда, при этом кое-кого из ваших крестьян прибрать. А то создавали ненужный шум.
— Мы шума очень не любим. Потому и выбрали вас. Хорошо здесь. Тихонько, покойненько, как на кладбище, — Штэйн считал нужным пояснять то, что в пояснениях и не нуждалось вовсе.
Ивану Ильичу припомнилось, как однажды, встав ночью по определённой надобности, нечаянно стал он свидетелем странного разговора за игрой.
— Прошу прощения. Но эту я принять никак не могу. Слишком пуста, — раздавался козлиный, того и гляди заблеет, голосок, несомненно, принадлежащий Штэйну.
— Да и я, признаться, тоже несогласен. Нельзя с моими её в один ряд ставить. Вы только поглядите, все крепкие семьянины. Опора общественной нравственности, — басил Зарр-Гаджа-Бун.
— Скорее уж подпорка, — гаерствовал Штэйн.
— Кого же вы хотите, — бесстрастно отозвался мелодичный баритон Казимира.
Иван Ильич был не из тех, кто подслушивает, пусть и в собственном доме. Поэтому поспешил по своим ночным делам. О необычном разговоре, который тем более должен был его заинтересовать в связи со всем происходившим в те дни, он благополучно забыл. Не в его привычке было долго думать об одном предмете. К тому же столько тогда было на нём забот.
Вспомнился и поразительный ответ Савелия Степановича на вопрос Лизаветы Антоновны.
— Зарр-Гаджа-Бун? Ваш род, верно, происходит от татар?
— Скорее уж татары происходят от меня, — горделиво улыбаясь, ответил ей он. Никто этой «остроты» так и не понял.
Было и много другого. Почему же он забыл об этом? Почему никто не обращал внимания на явные знаки? Что это было? Морок?
— Конечно, дражайший Иван Ильич, морок. Совсем небольшой морочек, чтобы не нервничали. — Казимир словно прочитал его мысли. — Однако на всех по-разному действует. Одни более чувствительны, — он выразительно глянул на Стопова, — другие менее. Одни наблюдательны и глазасты на такие вещи. Как вот, например, старуха эта. Как там её звали?
— Агафьевна, — уверенно назвал её имя Штэйн.
— Сами понимаете, чтобы не вышло большой беды, буйства толпы или чего-нибудь в этом роде, пришлось устранить источник беспокойства. Но так как многие оказались достаточно слепы.
— Очень даже многие теперь подслеповаты стали. Нам даже трудиться не приходится. Материализм очень нам на руку, — осклабился Штэйн.
— Кто  же  из  вас сорвал банк, — спросил  неожиданно  Иван  Ильич.  Только  это  пришло  ему в голову.
— Я, господин Стопов. Более всех в выигрыше оказался я, — ответил Казимир.
— Да-с, хотя причудливо душки наши перетасовались.
— За себя и своих близких можете не беспокоиться. Вы выиграли. Правила игры священны и нерушимы. Ни вам, ни тётушке вашей ничто не угрожает.
— Даже Прохора вашего не тронем, — снова вклинился Штэйн.
Зарр-Гаджа-Бун на это замечание хохотнул.
— Не беспокойтесь и за госпожу Гаврилину. Не можем же мы жену с мужем разлучать, — внешне всё такая же обаятельная и как будто дружелюбная улыбка Казимира, была настолько страшна, что заставила Ивана Ильича поёжиться от пробежавшего по спине холодка.
— Обо всём увиденном советую забыть. Для всех так будет лучше, — как ни в чём не бывало продолжил Казимир.
После этого можно было ожидать целого светопреставления, вспышек пламени, гудящей и раскалывающейся земли. Но чудо-гости вопреки всем ожиданиям, вопреки самой логике никуда не исчезали. Просто самым обыденнейшим образом собрались к отъезду. Засуетились африканцы. Появился лакей-невидимка.
Никто, кроме Стопова, не вышел провожать их. Лизавету Антоновну сморил сон. Слуги были заняты. Прохор спал. Аксинья с Настькой возились на кухне, отмывая посуду, оставшуюся после полдника, и готовя к обеду. Никитку и Илейку ещё вчера послали домой, вдруг их господа там.
Казимир на прощание разразился очередной тирадой.
— Дражайший Иван Ильич. Лично от себя и от лица моих компаньонов остаётся только поблагодарить вас за гостеприимство ваше, за безмерное радушие, которое мы, смею вас заверить, оценили в полной мере. Можно объехать десятки стран, посетить сотни домов, но не встретить такого заботливого обхождения и такого во всех отношениях замечательного общества, которые вы смогли здесь собрать.
— Таких людей поискать, — встрял неуёмный Штэйн.
— Ценя приложенные вами усилия и те условия, что вы для нас создали, мы не смеем более утомлять вас своим присутствием. Прощайте.
Штэйн снял котелок и поклонился, слегка присев на своих вогнутых внутрь ножках. У него и вежливый жест носил характер насмешки. Ибо, обнажив голову, он только явил тем самым свои козлиные рожки во всей их длине и закруглённости.
Зарр-Гаджа-Бун, что, судя по всему, было его настоящим именем, небрежно кивнул. Остальных людей он презирал в любом образе.
Потом они расселись по экипажам. Карета Зарр-Гаджа-Буна, кроме объёмистой туши её владельца, могла спокойно уместить ещё и двух Штэйнов, но для этого пришлось бы пожертвовать удобством, кое действительный статский монстр очень ценил. Так что Штэйн и Казимир поехали вместе.

Сложно было в это поверить. Невозможно. Даже для Стопова непосредственного свидетеля и участника событий, реальность произошедшего стояла под вопросом. Было ли всё это на самом деле? Были ли его гости тем, чем они казались? Что стало с соседями? Возможно ли такое? Ведь совершенно ясно, что не может такого быть, тем более в просвещённом девятнадцатом веке. Если иногда Иван Ильич выспрашивал дворовых, что они видели, не показалось ли им чего, куда, по их мнению, подевались все его гости, отвечали ему бестолково, с чураниями, переходящими в молитву. Оставшиеся образованные люди не могли ничем ему помочь. И, хоть очень сложно объяснить пропажу стольких людей, в числе которых были влиятельные и заметные лица, всё-таки при желании это можно было сделать. Выдумывали разное: и таинственные масонские кружки, и путешествие — отправляли их обычно в Грецию, в последнее время гремевшую политическими потрясениями, и разбойничью шайку. Разумнее всего было принять произошедшее за сон. Так Иван Ильич и поступил. Сон так сон. А сны разные бывают и очень правдоподобными могут порой казаться, не переставая при этом быть плодом фантазии. Может, права могла оказаться Лизавета Антоновна. Может, все и вправду убежали к любовникам. Или куда-нибудь срочно и тайно уехали. Могло же так быть. К тому же всё равно его друзья, Халапуев и Палачов, уцелели, избежав участия в «игре». А они стояли на рационалистических позициях. Тех же взглядов придерживались и Снежины, благополучно вернувшиеся из Швейцарии — Четвертинкин был прав. В небылицы про нечистую силу никто не верил. Возвращения пропавших ждали со дня на день. Но они так и не появлялись.
Зато объявился Ноздрюхин. Этого ничто не брало. Даже нечистой силе он был не по зубам. Оказался Ноздрюхин в том самом Воронеже, о котором столько сочинял, и одному Богу известно, как его туда занесло. На расспросы он либо отмалчивался, что ему было несвойственно, либо в туманных выражениях отговаривался, что есть вещи, упоминать которые ниже его достоинства, хотя чистоплюйством прежде не отличался. Но в разжигании сплетен относительно прочих исчезновений он активно поучаствовал, склоняясь к самой романтичной версии, про разбойника. Утверждал, что лично «имел честь с ним сразиться, о чём в напоминание этот шрам». В доказательство он всегда показывал руку, лишённую и намёка на царапину.
Сенсация, если о ней постоянно не напоминать, обращается в обыденность и со временем забывается. Самая занимательная история, покинув языки обывателей, покидает и их головы. Лишившийся главных своих сплетников уезд недолго бурлил. Поговорили-поговорили, да и забыли. Черти, колдуны, масоны, разбойники... И не такое бывало. Вот однажды сама губернаторша приезжала. И ведь тоже тогда поначалу не верилось.
Жизнь вошла в привычную колею. Халапуев занимался поместьем. Палачов изобретал. Ноздрюхин кутил и балагурил.
Иван Ильич вернулся к своим обычным занятиям. Вновь по утрам спорил с Прохором, обсуждал с Лизаветой Антоновной готовившиеся блюда, днём дремал с книгой и засыпал за газетой. Всё у Стоповых было по-прежнему.