слезами. Сморгнув искажающую перспективу влагу, я увидел близкий, крашеный белым потолок, а скосившись в сторону, прикорнувшую в кресле женщину.
Словно уколовшись о мой взгляд, она внезапно встрепенулась, вскочила и, бросившись к кровати, склонилась над подушкой. Затем, истово перекрестившись, свистящим шепотом произнесла: «Слава Богу».
Голову приподняла мягкая ладонь, а к губам прикоснулся теплая кромка кружки. Я захлебываясь пил, пил, пил, и никак не мог напиться. Когда же, наконец, снова упал на подушку, то забылся уже не бредовым, а настоящим, глубоким, оздоровляющим сном...
Пробудился я по внутренним ощущениям около полудня и первым делом увидел счастливую улыбку Селиверстова. Заметив мои открывшиеся глаза, он радостно хлопнул себя по коленке и тут же скривился, ухватившись за раненое плечо.
- Болит? – прохрипел я, ворочая непослушным языком.
- Да ну, ерунда, - отмахнулся околоточный. – Ты-то как? А то я уж, грешным делом, похоронил тебя.
- Не дождетесь, - мои губы растянулись в подобии улыбки, но попытка приподнять голову породило столь сильное головокружение, что сознание вновь куда-то упорхнуло.
…Солнечный зайчик разбился на тысячи разноцветных осколков на внутренней поверхности век. Еще не открывая глаз, я почувствовал, как щеки коснулась прохладная струйка, напоенная ядреным холодком прозрачного морозного дня. Почему-то не оставалось никаких сомнений, что за стенами белым-бело от свежевыпавшего снега.
Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:
- С возвращением, Степан Дмитриевич.
До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:
- И как долго я отсутствовал?
- Без малого четыре недели.
- Ну вот, Новый год пропустил, - почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.
Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:
- Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?
- Ваши слова, да Богу в уши, - прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. - Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.
Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:
- Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.
Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:
- Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?
- Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, - дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.
Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться:
- Прям как с девицей. Тогда уж и поцеловать не забудь.
- Да ну тебя, - прыснул околоточный. – Вас болезных не поймешь. Когда намедни после пары слов в бесчувствие впал, я уж решил – все, Богу душу отдал. Страсть как перепугался.
Наблюдая за цветущим, несмотря на недавнее ранение, Селиверстовым я неожиданно ощутил прилив сил. Без посторонней помощи подоткнул под спину подушку, сел, опершись на спинку, и уже в полный голос съязвил:
- Сказал же – не дождетесь… Да и ты, Петя, смотрю, оклемался. Бодрячком смотришься.
Околоточный, явно обрадованный происходящими со мной переменами, облегченно выдохнул:
- Графиня-то просто волшебница. Глазом моргнуть не успел, как на ноги поставила. Вон, даже рукой вовсю шевелю. Почти и не больно, - он несколько раз поднял и опустил левый локоть, слегка прикусив нижнюю губу. – Только вот на погоду ноет, зараза.
Я усмехнулся, огладив отросшую за время пребывания в беспамятстве бородку:
- Нет худа без добра. Зато теперь барометра не нужно. Лучше всяких бабок будешь дождь предсказывать… Ты мне лучше вот что скажи – до сих пор в покойниках числишься или уже воскрес?
Селиверстов провел указательным пальцем по усам, подкрутил кончики, и то ли с осуждением, то ли с восхищением, сказал:
- Да-с, ваше благородие, заварил ты кашу. Даже не знаю, с чего и начать.
- А ты с начала начни и все по порядку, как есть, изложи, - я повозился, устраиваясь удобнее в ожидании долгого рассказа.
Околоточный, не сумев до конца удержать важный вид, вдруг хлопнул в ладоши, и по-мальчишески, звонко рассмеялся, а затем выдал:
- Да меня самого распирает тебе все быстрее рассказать. Столько всего приключилось, что, наверное, и часа не хватит.
- Давай, давай, - подбодрил я Селиверстова, - мне спешить некуда. Выспался на десять лет вперед. Можешь болтать хоть час, хоть два.
Полицейский машинально вытащил из кармана портсигар и тут же, замешкавшись, вопросительно посмотрел на меня:
- Дыми, не стесняйся, - махнул я рукой. – Только форточку шире открой, пусть воздух свежий идет. А то натопили, дышать нечем.
Околоточный, все же отойдя к окну, закурил и начал рассказывать:
- Значит, дело было так – Прохоров, что тебя прямо у него в доме схватили, узнал только на следующий день, как вернулся. Уж и не знаю, кто и сколько из дворни плетей получил, но рассвирепел он знатно. Слава Богу, я к тому времени уже на ногах был и первым делом в часть к себе заявился. А там уж Никодим вовсю хозяйничает. Он спервоначалу опешил, перепугался, а потом отошел, запетушился. Мол, знать ничего не знает, поставлен должность исполнять личным указанием самого Подосинского и передо мной отчитываться не собирается. Но, мы тоже не лыком шиты, - злорадно оскалился Селиверстов, - у Буханевича под трактиром замечательный погребок имеется. Там-то я с этим красавцем и побеседовал предметно, благо их превосходительство народцем подсобил.
Я удивленно покачал головой:
- Господин околоточный надзиратель, ты меня пугаешь.
- А что? – обиженно взвился Селиверстов. – Им все можно, а я по головке гладь, да?
- Не обращай внимания, - успокаивающе махнул я рукой в его сторону. – Это шутка неудачная. Все правильно сделал. Давай, продолжай.
- А дальше, - околоточный раздавил в пепельнице окурок и тут же зажег новую папиросу, - самое интересное началось. Приемничек-то мой не той закваски оказался. Ломался не долго. А когда заговорил, то у меня волосы дыбом встали… Никакой он ни Никодим Колесников, а Николай Палкин, из донских казаков, осужденный за убийство вдовы-дьяконицы, которую перед смертью зверски пытал. Содержался он в Рыковской кандальной тюрьме и был прикован вместе со знаменитым убийцей тридцати двух человек Пащенко. Каким-то образом они на пару умудрились отковаться и бежали. Сначала прятались в руднике, где их рабочие кормили. Когда же рискнули вылезти на поверхность, то Пащенко пристрелили, а этот прохвост скрылся. И пока его искали по всему Сахалину, он спокойно пересидел зиму в Рыковской вольной тюрьме.
Тут я перебил Селиверстова:
- В вольной тюрьме – это как?
Он удивленно посмотрел на меня, но, тем не менее, пояснил:
- В кандальной тюрьме содержаться за тяжкие преступления и на работу не водят. А в вольной сидит всякая мелочевка и их можно выводить за территорию. Вот этим Нико… тьфу ты, то есть Палкин и воспользовался. Как потеплело, сразу ушел в тайгу. Мало того, умудрился выжить и добраться до Петербурга. Тут-то он и обратился по каторжанской протекции к некоему Старосте – редкостному негодяю, насильнику и убийце. А староста, между прочим, по описанию одноногий старик, ни много, ни мало, состоял в услужении у самого Подосинского. Вот тут круг и замкнулся. А дальше – все просто. Мерзавец Подосинский снабдил Палкина документами убитого уголовниками студента сироты и пристроил ко мне в полицейскую часть.
Околоточный скрипнул зубами от ненависти.
- Верно ты тогда угадал. И пожар его рук дело, и Филиппа Самохина, которого курьером посылал, он зарезал. Тот, само собой, и подумать не мог, что его свой же ножом в спину… А когда про тебе спросил, Палкин, про подземелье-то и поведал. Потом расхохотался так зловеще, и прошипел, что от Ахмеда еще никто живым не возвращался. А если, мол, ему жизнь гарантируют, то дорогу покажет… Само собой, пришлось с соглашаться. Путь-то он и впрямь показал. Однако, сука, перед самым тайным домом Подосинского с дрожек дернул. Пришлось стрелять, иначе бы утек.
- Попал? – насмешливо приподнял я бровь.
- Попал, - тяжко вздохнул Селиверстов. – Наповал.
Дрогнувшим голосом я задал давно вертевшийся на языке вопрос:
- А с Подосинским как? Взяли?
Околоточный поскучнел.
- Улизнул полковник, гнида скользкая… Правда, тоже недолго на воле погулял.
- Попался таки, сволочь? – я аж приподнялся на кровати.
- Да какое там, - в отчаянии рубанул кулаком воздух околоточный. – Лишь труп выпотрошенный мне достался. Аккурат на том самом месте, где ты ухажера мадмуазели Прохоровой нашел. Помнишь?
Кивнув головой, я задумчиво почесал в затылке и спросил, заранее зная ответ:
- Следы звериные рядом были?
- А то как же, - Селиверстов скривился, словно раскусил лимон. – Все в точности как в прошлый раз. Мертвец, следы и никаких зацепок… Впрочем, мне это уже не интересно. Намедни Бибаев к себе вызывал. Приказал никуда носа не совать и крепко-накрепко язык за зубами держать. Иначе пригрозил самого в острог упечь. Дело-то замяли и этого упыря Подосинского с почестями погребли, как героя… Вспоминать противно… Вот такие дела, Степа…
Пошедшее было вверх настроение, стремительно испортилось. К тому же невыносимо разболелась голова. Я сполз вниз и прикрыл глаза.
Околоточный вернулся в кресло и вдруг хлопнул себя по лбу:
- Забыл совсем тебя напоследок порадовать. Обидчика-то твоего, Ахмеда, я тепленького спеленал, прямо у стола пыточного.
Я приоткрыл один глаз:
- Допросил хоть?
- Пытался, - он в сердцах шлепнул ладонью по подлокотнику. – Только туп он оказался, что твоя пробка. Двух слов связать не смог. Пришлось с ним обойтись, как сто лет назад с волжскими разбойниками поступали. Слышал когда-нибудь?
У меня открылся второй глаз:
- Нет, не приходилось?
Селиверстов плотоядно ухмыльнулся:
- О! Это была замечательная казнь. Кувалдой под ребра забивался железный крюк, и тело, наподобие говяжьей туши, подвешивалось на столб … Вот похожий крючок я у него в орудиях для истязания и нашел. Тут уж сам Бог велел… Как же это ублюдок верещал, как рыдал. Даже обмочился со страху.
По мере продолжения рассказа лицо околоточного каменело.
- Во время обыска подземелья под пыточной еще один этаж обнаружился. Туда трупы скидывали. Ох, и крысы там, - он развел ладони, показывая размер, - с мелкую собаку ростом. Я Ахмеда в нем подвесил… Раздел до гола, пятки разрезал, чтобы крови поболе лилось, и оставил.
Полицейский закурил и, предваряя вопрос, заговорил снова;
- Бибаев приказал вход в подземелье замуровать и всем про него забыть. Так что, Степан Дмитриевич, о кровожадном азиате ты больше не услышишь.
- Знаешь, Петр Аполлонович, - в тон околоточному ответил я, - вот по кому-кому, а по нему плакать, точно не буду. Собаке собачья смерть… А во всем
