Заметки про аутсайдера

От автора: все нижеследующее, да простят меня читатели, ранее уже опубликовано в виде отрывков.


***

ноги, согнутые; расшитая парчовыми бутонами обивка дивана; приспустив штаны, некто по имени А. усаживается в продавленное углубление, сопя, как темный владыка ситх; он приволок сюда, домой грузное тело с выстуженного ветром воздуха, и поэтому кожа зудит; а за окном снег почти горизонтально прошивает пузыри света вокруг фонарей; понемногу впадая в экстаз, он сладостно раздирает ногтями дряблые икры и бедра – голубоватые, покрытые волосами, похожие на курицу до опаливания; исполосованная багрово-мучнистыми расчесами шкура сухо шелушится; а перед его внутренними глазами – вечерняя рука в женской перчатке, цепко ухватившая поручень в вагоне метро; и без того узкая, она еще и обтянута фасетчатым питоньим лоском; эта кисть своим изгибом совершенна, как безупречны античные сосуды для мужских попоек, всякие там кратеры и скифосы; забавно, приходило ли в головы симпосиастов с завитыми бородами, пирующих в красных хитонах, что для историков их утварь, в известной мере, представляется драгоценнее их самих; мрамор пылающих станций двигался в полузеркальном стекле; он в то мгновение как-то внезапно понял, что скверно относится к женщинам, не носящим перчаток в холодный сезон; о! ниспошли избавление от этой смертной тяжести; упомянутая рука многоножкой проползла через поле его вожделения

сейчас свет в комнате белый и жесткий, как легированная сталь; А. отчаянно устал, он уже распяленно полулежит в кресле; телевизор доборматывает какую-то мысль заплетающимся языком; провал в дремоту; черные свечи, будто копья молний; в его детстве в доме у моря было две комнаты, до сих пор они властвуют в снах, загадочно изменяясь, расширяясь и схлопываясь, подобно сообщающимся мешкам коровьего желудка; и вот он – в одной из них, более пространной, отсюда ему через открытый проем видна вторая; там, подсвеченное непостижимым, не то волгло-сизым, не то фантомно-синим источником, пребывает нечто – раньше этого не было; да, этого не было; и он боится вздохнуть и пошевелиться; когда он очнулся, в груди пульсировало чувство ужаса и благоговения

***

восстав с сонного одра для сборов на работу, градусом воодушевления несколько превосходя труп, А. крейсировал по дому – путями, проложенными в слоях повторяющихся лет и десятилетий; итак, четыре часа утра; в его глазах, сведенных легкой судорогой световой рези, пассивно отражаются яркие куски мебели, калейдоскопно-концентрический узор ковра на полу, опять мебель и кресло, полка с книгами и полка с хрусталем, вновь ковер, но теперь уже его печально-голубой угол; сегодня он спал так же, как пристрастился делать это в последнее время – с головой укрывшись одеялом, в позе зародыша или свернувшейся собаки; разорвав снулые веки, он ощутил, что твердый мрак комнаты смягчился и млечно высветлился – вероятно, за окном под утро началась метель, это ожидалось; еще вчера вечером воздух был чист и прозрачен, пуще межзвездного вакуума; панорама города, пиршество огней, роскошь бессчетности источников света, ранжированных подразумеваемыми линиями улиц, а над всем этим – невесомые, левитирующие краски ясного гаснущего неба; оттенки, если идти вверх от закатной черты – кардинальская мантия, звенящая бирюза, выпуклая синь, серебристый пепел; черная оболочка земли проколота тысячами дыр – ужас трипофоба, каковым А., несомненно, был, но сейчас это вызывало восторг – ибо из каждого прокола мощно сверкал граненый свет; это похоже на прорезные стенки волшебного фонаря; подобный ночник присутствовал в его детстве; А. пришло в тот миг в голову, что materia философов пытается подражать немеркнущим вечным эйдосам с целью успешного обмана чувств и разума человека; впрочем, идеи, как известно, ахроматичны и плоски; слово «идея» вызвало в его умственном зрении что-то вроде гравюр, отсылающих, скорее, к «Египетскому Эдипу» Афанасия Кирхера, чем к архитектурным оргиям Пиранези; потом в сознании все смешалось, выплыли какие-то этрусские гробницы, увенчанные частоколом тонких высоких пирамид

в моменты ночных пробуждений он чувствовал, как сладко набух пенис; сейчас, утром, он перебирал в уме женщин, при мысли о которых его пронимала дрожь и затопляла горячая истома; звали их N, NN, и так далее, прочие имена столь же нежны; все они были замужем, но невероятным фокусом ему удалось стать своего рода теневым поклонником; ему позволялось, правда, только в разговорах, довольно многое и фривольное; он подходит к серванту, в центральной нише – подсвечник без свечи непрозрачно-жемчужного стекла, в форме обнаженной нимфы, присевшей на корточки и чуть изогнувшей стан в пленительном контрапосте; он почитает ее за тайную свою покровительницу, возможно, безо всяких на то оснований; рядом – миниатюрная ваза, но не круглая, а овальная в сечении – вернее всего, китайская подделка под дельфтский фаянс, некогда являвший собой, в свою очередь, имитацию китайского же фарфора; изображение двух куртизанок в летящих платьях; наконец он оказался перед зеркалом с бритвой; хищные тройные лезвия заперты проволочной сеткой, напоминая намордник для маньяков, заключенных то ли узилищах, то ли в особых клиниках; на самом деле, догадался А., это и есть подлинное лезвие Оккама, поскольку оно отсекает избыточные – praeter necessitatem – сущности; вся пышная метафизика вчерашнего вечера обрезается, будто гильотиной, и рушится, как пласты снега, сползающего с крыши в оттепель; но и родимые пятна этого утра – усталость, страх, немощь – тоже отслаиваются; остается лишь строгое, стройное: Необходимость

***

если спросить – но спросить некому – например, «разумеешь ли равновесие облаков», вероятно, А. глубокомысленно закатит кверху глазные яблоки; правый глаз, словно расплывшись и увеличившись, еще сильнее наползет на висок, то есть, считая со стороны наблюдателя, по направлению к норд-весту, усугубив и без того тревожащую асимметрию лица; он как раз дожевывает кусок белого птичьего мяса, обжаренный в омлете, запивая из тонкой рюмки вином, похожим на полузабытое западное кровоточащее небо детства; можно ли набрести на ответы, странствуя по пустыням своей памяти? нет, увы, его ответы – отнюдь не responsa классических законоведов, Гая или, скажем, Ульпиана, мгновенно и заслуженно обретавшие титло зиждительных камней римского права; в сновидении мерещилась будто инженерная графика на барханах, и ему, дворнику, предстоял ужас посыпания снегов Сибири песком Сахары; мгла прошита восклицательными знаками фонарей, но это иной сон; он загипнотизирован; он загипнотизирован двойным движением-противодвижением огней, стройным и непрерывным, по резкому взлету улицы вдали, в вечернем сверкающем мраке: справа – бордовые вверх, слева – золотистые вниз, прямо-таки лестница Иакова; а где-то в его юности, в несчастливом, сухом, но прекрасном выпускном мае все так же бьется вязким пульсом аллегретто из Седьмой Бетховена, и, по всему выходит, что одна только странность, на излете заглядывающая в запретное, как в этом опусе полубога, дает непреложное совершенство; и в подстилающем слое сознания еще розово теплится женщина, предмет многолетнего бесплодного вожделения, подпитываемого случайными разговорами, годами за полтинник, но куда более воздушная и соблазнительная, чем молодая девушка, ибо – темно-рыжие, в мелкую кудряшку завитые волосы волшебно сожительствуют с голубыми глазами и чуть вздернутым носом, ибо – обдуманно носит короткие юбки, подчеркивающие уместную – ни больше, ни меньше – избыточность бедер и круглоту ягодиц; замогильное пение вьюги, два черных удара по крыше – они насыщенно-дрожащие и ваяют очертания двух параллельных сосудов, сужающихся, зеркально-обратно песочным часам, сверху и снизу; алтарь-не алтарь, капище-не капище; почему лишь инертные газы – аргон и неон – зовут благородными? дарует ли кто-нибудь крошечному гомункулу его новой, второй души – гипотетической и, по правде говоря, почти невозможной – легкость и пловучесть? он так и не выбрал, что более ему по нраву – свет или тьма

***

время – как принято мыслить – для матереющего мужа, убыстряясь, обваливается в мальстрем; отчего же сейчас со мною все навыворот, недоумевал А.; скрючившись на пустынной остановке, он являл собою силуэт, несколько выпирающий в ландшафте ночного зимнего утра; за спиной на мутной высоте голубел фонарь, и А. угрюмо наблюдал свой грубый абрис на колко посверкивающем снегу – он в надвинутом капюшоне, и очертания тени схожи с депрессивным памятником Джордано Бруно на римской Campo de' Fiori; от кромки этих очертаний струились по сахарной поверхности отлетающие тени порций выдыхаемого пара; итак, пять его предыдущих лет казались необъятны, как долгие декады; годы – овальные кольца, или, возможно, беговые дорожки ипподрома, так ему мнилось, и это каким-то образом связано с его синестезией, умственным видением человеческих иероглифов в красках: «А» – бруснично-свекольная, пламенный борщ, ее облицовка бликует тонкими рефлексами; кажется, в «Voyelles» Рембо «А» означена жирно-черной; впрочем, А. не питал иллюзий, будто и в самом деле достиг красноты, он, увы, не заслужил даже черноту; ну, а «С» – остров сметаны в борще; почти бесцветное, землисто-абстрактное «О»; далее, «Р», сгущенный осадок алости «А», запекшийся кровавой коркой с нотками патиновой зелени; звенящее золотыми клещами «З»; видимо, в последние века человек все больше становится подобным каше из топора, но из нее вынули сам топор, то есть, некую корневую косточку; эти месяцы ему часто мерещилась заря семнадцатого столетия, кавалеры в узких колетах с острыми плечами и в раздувающихся штанах, столь огненно-синих, словно случился взрыв аорты у чистокровнейшего из аристократов; плоеные воротники – да, именно, головы на блюде; и внезапным зловещим чудом его голова прорастает длинным извилистым усом-удилищем, обвивающим декорации морской торговли – паруса галеонов, аркебузы, мешки с пряностями; этакая «фигура серпентината», вызывающая в памяти великолепного Бронзино, такую вещь, как «Венера, Купидон, Безрассудство и Время»

***

воздух, будто новосотворенный, тонкая и возбуждающая пряность –  вваливается внутрь, когда распахиваешь окно в снежную черноту оттепельной ночи; это и сделал А., вынужденно привыкший, хотя и питая к тому отвращение, просыпаться до первых петухов; возможно, А. порядком наскучил автору – не утопить ли его в Рейхенбахском водопаде? впрочем, продолжим; специи – огонь, тот, что скрыт в глубине глубин всех видимых ландшафтов мира, дно слоистой реальности, флогистон вещей и тел; пламя, замкнутое, но вырвавшееся наружу алмазным черным деревом; иногда – редко – это доступно взгляду: скажем, у Тарковского; искусство, да, есть разные степени мастерства: существуют порождения, среди иных произведений они подобны линиям дерзкого и нежного револьвера, напоминающим изгибы валторны, меж грубых маузеров и парабеллумов, пускай пропорционально сложённых, но не сравнимых с певучей иссиня-красной соразмерностью, с обводами рукояти, барабана и ствола; так вот, вышеупомянутый огонь –