Крылья Мастера/Ангел Маргариты*

Льва Николаевича работы большого художника, Ильи Флоренского. Оказалось, что Булгаков, к своему удивлению, был ещё кое на что способен в плане всеобщей мобилизации ресурсов и страстей.
Это не любовь, это – похоть, половое любопытство, думал Булгаков. Но какое! – восхитился он.
В тот вечер Булгаков понял, что перерос Тасю. Это открытие его потрясло и стоило ему пары десятков седых волос и спазмов в печени, потому что перешёл Рубикон жизни, и он от горя напился коньяку до тошноты и вспомнил мадам Гурвич, которая его всегда предупреждала, что алкоголь бывает двух качеств: свежий и несвежий. Мудрая была проститутка, понял Булгаков, освобождая желудок в саду под розами.

***
Он вдруг спохватился, что давным-давно видел Белозёрскую во сне в качестве Шамаханской царицы. Он подошёл и не обращая внимание на суетящихся пьяных: долговязого Жоржа Петрова и курносого Илью Ильфа в разнокалиберных штиблетах, и, конечно же, Дукаку Трубецкого с его вечным запахом протухших яиц, и заявил, как гусар на дуэли:
– Я видел тебя во сне! – Как будто это имело какой-то смысл, кроме сплошных любовных эмоций.
Поглядел твёрдо и уверенно, пытаясь сразить её наповал.
– Не может быть, – вытянулось у неё и без того длинное лицо, – я только вчера приехала, – созналась она.
Она, действительно, ездила в Севастополь. Кто-то ей сказал, что её знакомый Яков Парадзе, пообещавший бриллиантовое колье за ночь любви, объявился там. Но она его не нашла и была печальна и расстроена. А тут Булгаков со своею чувствами! Она через силы позволила себя любить. Таковы были условия договора, иначе Юлий Геронимус ничего не гарантировал.
– Ты хочешь его посадить? – напрямую спросила она давеча.
– Нет, конечно… – начал юлить на голубом глазу Юлий Геронимус.
– Значит, просто опозорить, – догадалась она, – я тебя знаю!
– Понимай, как хочешь, – ушёл от ответа опять же на голубом глазу Юлий Геронимус.
– Я не ошибся! – твёрдо сказал ей Булгаков, хотя в голове у него предупреждающе щёлкнуло, мол, дурак дураком, дураком и помрёшь.
И он даже взбрыкнулся в сторону Рудольфа Нахалова и Лария Похабова, которые вовсю патронировал его в этот вечер и не давали развернуться по части выпивки. Он честно им заявил, что надо ещё написать пьесу для «Художественного театра», а на творческие споры Мейерхольда со Станиславским ему было наплевать. Ларий Похабов поперхнулся, а Рудольф Нахалов повертел пальцем у виска. На этом воспитательная работа закончилась. Они сделали свой заход в качестве менторов и зловеще удалились сквозь толпу.
– Где «там»? – удивилась Белозёрская, растормошив Булгакова, который отрешённо глядел им вслед, и ей сделалось жутко, потому что её заставил врать самый страшный человек – Юлий Геронимус, который одним движением брови мог испортить человеку жизнь. И она даже пожалела простоватого Булгакова, который ведать не ведал, куда сунул голову.
Если бы она знала, что Булгаков его нисколько не боится, а напротив, презирает обстоятельства, в которых давным-давно обретается, она бы страшно удилась, но она ведать ничего не ведала и не предполагала ни о чем подобном. Булгаков в свою очередь и думать не думал, что такие расхождение во взглядах имеет огромное значение для семейной жизни. Это он понял гораздо позже, но было поздно.
– «Там»! – сказал он опять твёрдо и для убедительности показал руками.
– А-а-а… – подыграла она, прищурив свои прекрасные серые глаза Шамаханской царицы, которые в темноте делались синими, – я там бываю!
Булгакова, как прежде, мучили «королевские» метафоры, и он метался, как больной от «манжеты», на котором всё записывал крохотным карандашиком, до предмета своей новой страсти. Казалось, в ней заключен весь смысл его нынешнего существования и нет цели достойней!
– Пойдём сегодня спать к Быстровым, у них сестра уехала в Нижний? – предложил он.
– А как же твоя жена? – Вскинула она эти самые синие-пресиние глаза, от которых у него, как мячик, прыгала душа. – Как её?..
– Я не помню, – подыграл он ей с безразличием в голосе, хотя в голове у него, действительно, крутилось одна единственная фраза, «Саратовская Горгия». – Она оказалась глупой и просроченной, – добавил он нараспев к сущей радости тонкой, как берёзка, Белозёрской.
– Я тоже могу оказаться глупой и просроченной? – нахально осведомилась Белозёрская и пребольно ткнула его пальцем в грудь.
– Нет! – твёрдо сказал он, глядя ей в голубые глаза. – Я тебе этого не позволю!
– Как? – гордо покачала она головой, выставив для апломба изящную ногу во французских чулках.
Эти чулки ему долго потом снились, висящими на спинке стула. Единственно, он не знал, что все скандалы были отнесены Ракалией на после свадьбу, когда мужу деваться будет некуда. А пока она была пай-девочкой с глазами, радостно глядящими на мир.
– Увидишь, как! – абсолютно серьёзно заверил он и подумал, что для начала надо познакомить её с лунными человеками. То-то будет веселуха, усмехнулся он, но, конечно же, никто не позволил ему этого сделать.
И Белозёрская с ангельским лицом неожиданно согласилась. Булгаков был на седьмом небе от счастья. Его затрясло, как в лихорадке. Они зашли в Елисеевский взяли бутылку шампанского, торт и колбасы и поехали на Тверскую.
Булгаков был так возбуждён, что о шампанском и шоколадном торте, они вспомнили только в три часа ночи.
Он понял, что она любит совращать мужчин, но остановиться уже не мог и понял, что пройдёт идиотский путь форменного кота Бегемота.

***
Юлий Геронимус не мог придумать ничего лучшего, как выхватывать у них из-под пера тексты и печатать их, как горячие блинчики, в журнале у Дукаки Трубецкого, который, кстати, был в диком восторге от нововведения. Но тут случился большой конфуз: сразу три дюжины модных критиков разнесли в пух и прах все главы романа, и наступил мрак кромешной ночи.
Юлий Геронимус схватился за голову и побежал к Булгакову:
– Будь другом, пробегись своим бесценным взглядом по этим опусом. Я заплачу! – заверил он и тут же выдал аванс крупными, хрустящими купюрами.
– Это можно, – с наслаждением согласился Булгаков, забирая всю сумму в карман, – только ты меня дальше в свои планы не впутывая.
И пробежался, невольно оставляя на них всего лишь слабый налёт архаики, которую заготовил совершенно для иного произведения. Он разошёлся, хотя считал роман откровенно слабым и спародированным на вечные одесские темы, но за деньги можно было и покривить душой.
Илья Ильф безбожно картавил и по внутреннему слуху вместо буквы «р» всегда и везде писал – «л». Жоржа Петрова это злило и он говорил:
– Опять ты вместо своей «селёдки» «рыбу» пишешь!
Чем вызывал у Ильи Ильфа гомерический смех:
– Булгаков поправит!
– С чего ты взял?
– А ты что, не знаешь, что твой братик взял его литературным редактором?
У него получилось не «братик», а «бьятик».
– Понятия не имею! – с презрением ответил Жорж Петров.
На следующий день к Булгакову пожаловали литературные рабы: Жорж Петров с коварным лисьим лицом и вечно похохатывающий курносый Илья Ильф.
– Это как понимать?! – решительно заявили они. – Ты выкинул всё самое лучшее!
– Ребята, – обнял он их за плечи, – я убрал все ваши слюнявые банальности и оставил то, что имеет смысл.
– Ты разрушил лучшие наши мысли! – закричали они, как волхвы при виде Христа.
– Учитесь писать отрешённо! – посоветовал он им.
– Ах! – воскликнули они в страшном негодовании, и побежали к Юлию Геронимусу.
– Зачем он Маяковского приплёл?!
– А «Марсельезу» выкинул?! Бедного архивариуса Фунтикова, нашего любимейшего героя, изничтожил?!
Юлий Геронимус выслушал их и спросил:
– Вы ещё кто?..
– Кто?.. – опешили они, поглядев друг на друга.
Илья Ильф в страшном волнении высморкался в большой клетчатый платок. А Жорж Петров раздавил тяжёлую каплю пота, аки мышь, на лбу.
– Вы ещё сопляки против Булгакова. И вряд ли подниметесь до его планки. Вот вы кто!
– Как?.. – моментально сникли они.
– Вы литературные рабы в третьем поколении! Я вам плачу, как рабам! Ваш удел уложить фундамент, а стилисты… – Юлий Геронимус даже не покривил душой, – доведут его до ума.
– Да мы!.. – возмутились они, посмев выпятив грудь.
В обычной, цивильной, жизни Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, был настолько сердоболен, что ловил комаров, залетающих в квартиру, и выпускал их на улицу. Но только не здесь.
– Отныне всё, что напишете, вначале несёте Булгакову! – грозно приказал он. – И только после этого мне, иначе…
– Что «иначе»?! – заартачились они, как щенки, у которых прорезались зубы.
Первая слава не прошла даром: они решили, что стали большими писателями.
– Иначе перестану печатать! Сошлюсь на то, что бумага кончилась!
И подавленные его волей они поплелись домой, ругаясь последними одесскими словами и поминая Булгакова и заодно Юлия Геронимуса незлым, добрым матом.
– Нам говорили, что ты гордец! – поймали его литературные рабы в третьем поколении.
– А вы как думаете? – спросил мимоходом Булгаков, снимая пальто и ловко кидая его на вешалку.
– Вообще-то, выглядит скабрезно, – поморщился курносый Илья Ильф. – Словно вы всё время хвастаетесь.
Это был вызов со стороны Юлия Геронимуса, он прятался за своими каторжанами, отсылая их теребить Булгакова, как тушу мамонта.
– Не пишите полиистории, – насмешливо посоветовал Булгаков и с презрением фыркнул, бодро направляясь к своему столу, издавая при этом ещё кучу всяких странных звуков, в которых Илья Ильф, патологический врун, и Жорж Петров, с коварным лисьим лицом, вообще потерялись, как котята.
– Как это?.. – наивно удивился Жорж Петров и вопросительно уставился на Илью Ильфа.
Но даже Илья Ильф, местный светило в вопросах литературы, не знал, что это такое. Он поджал губы и сделал удивлённое лицо, но так, чтобы Булгаков, профессор стиля и языка, как они его за глаза саркастически называли, ничего не заметил.
– Не делайте из романа ёлку, – объяснил Булгаков, вздыхая глубоко, как перед прыжком в воду.
Как ещё можно было объяснить графоманам их стратегическую ошибку: не надо пытаться объять необъятное, во всем должна быть оптимальность.
Он учил их исподтишка, а они улучали момент, чтобы присосаться, как щенки к матери. Каждый день у них состоял из сотен и тысяч вопросов. И ясно было, что они набивают руку в профессиональном смысле, наматывая на ус даже то, как Булгаков ест клубничное варенье – ложечкой, подставляя снизу ладонь, чтобы не капнуть на рукописи.
– А-а-а… – догадался более умный Илья Ильф. – В этом смысле?..
– Ну да, а в каком?.. – Булгаков хитро посмотрел на них.
Жорж Петров смутился ещё пуще. Илья Ильф, как всегда, строил из себя гения:
– Всё ясно! Ну так-х… А твои стулья в силе?..
– Я думаю, не только в силе, но и в деле… – пробормотал Булгаков, теряя к ним всякий интерес и погружаясь в повседневную работу газеты.
Они поняли, что больше его ни на что не расколют, и заторопились.
– Да, кстати, по твою душу звонил Мейерхольд, – словно уронил гирю Илья Ильф.
– Какой Мейерхольд?.. – спросил Булгаков, думая о своём.
Перед ним маячила проблема работы канализации в районе завода «Серп и Молот». Надо было сатирически осветить этот факт.
– Тот самый… – ехидно отозвался Илья Ильф, закрывая за собой дверь, – который