пограничные отряды на основе искусственного организма начался регресс, вкололи проверенный препарат, и это спасло животных.
И всё это я спрогнозировала, рассчитала. Не шучу и не хвастаюсь,¬ это был действительно расчёт, где я использовала общую математическую модель поражения органа, высчитывала эффективность препарата нового и старого на основании лабораторных исследований, а вычислительная машина рассчитывала вероятность сохранения органа живым. Получалась довольно высокая вероятность, более 67%. Всё это и легло в основу моей статьи, где каждый по коду мог найти массивы, скачать себе нашу математическую модель с открытым исходным кодом для тех, кто хочет проверить работу программы. Обезьянки живы до сих пор, прошло два месяца, наступила осень, а они ещё живы. Мы их отправим к нашим друзьям, все захотели себе по обезьянке. Распределили всех, часть уедет в Европу, другая в США, в Австралию, одна даже в Южную Африку. Никто не будет их там резать на части, кромсать исследуя ткани, максимум – снимут модели на МРТ и КТ, возьмут биопсию, кровь и всё, обезьянки заслужили достойный пенсион за свою работу.
После удачного эксперимента на обезьянах, мы поменяли план на вторую фазу испытаний, решив сразу перевести всех на киборга Гауса. Схема определилась такая: больным будут сделаны три основные инъекции препаратов, два на основе плазмиды Павлова-Гаус, живого организма, в вену и под кожу, а в поражённые органы будем вводить препарат на основе киборга Гауса. Мы набрали на вторую фазу добровольцев, более 100 человек, все неизлечимые, готовые вот-вот отдать душу кому-то там, в кого верят или не верят. Как бы это цинично не звучало, но для меня они подопытные, не хочу и не смогу познакомиться с каждым, наладить контакт –¬ это не нужно и опасно. Инъекции в поражённые органы буду делать сама, и это не недоверие к другим, мне надо тренироваться, чтобы потом рука не дрогнула, чтобы не испугалась ввести это нашим детям. Я не от кого не скрывала, что всё это для них, для наших маленьких пациентов, которые ждут, умирают, приходят новые и тоже ждут, умирают, а мы отрабатываем технологию, ищем решение, цена которому их жизнь, тех, кто умер, и тех, кто выживет после нашего лечения. Я верю, что выживут все, иначе и быть не может! Это слепая, бездоказательная вера, если вдуматься, то догма.
Проблемы нарисовались оттуда же, откуда и обычно. Министерство затормозило согласование, не выдавало разрешение на проведение второй фазы, а наши добровольцы еле держались в этой жизни, не понимали, что мы медлим – нельзя, не разрешают! Серёжа часто стал ездить в министерство, возвращался хмурый, злой, коротко бросая, что они там охренели, сволочи, уроды. Как-то он разговорился, я его накормила, сама приготовила мясо, и рассказал, что идёт борьба за влияние. Когда наш препарат косил всех, без анализа результата, всё было нормально, разрешение выдали без проблем. А сейчас, когда забрезжила вероятность выживания пациентов, вклинилось лобби какой-то фармкомпании, он не стал называть её, усмехнулся, что я её знаю, все знают чья это корова. Эта компания вот уже десять лет сидит на грантах и бюджете, изобретая лекарство от рака, и тут мы со своими прорывными идеями.
Я загрустила, ходила неделю не своя. Серёжа, мой хрустальный мост через пропасть, по которому я хотела перевести всех моих детей в жизнь, трещал и рушился, царапая мне лицо осколками, но ещё стоял, пусть и не такой прозрачный и светящийся, но стоял, как мне казалось, крепко. Серёжа убеждал, что пробьёт разрешение, уже подключили все связи, какие только нашли. Если надо было бы, я бы сама пошла к САМОМУ, упала бы в колени, целовала бы его подошвы, лишь бы разрешил, разрешил! Одно слово, и всё будет, всё… как много зависит у нас от одного слова одного человека, как много у нас от этого застывает, разрушается, исчезает безвозвратно! Сил нет это терпеть, сил нет это видеть и ломать от злости и бессилия руки! Скажите, что надо сделать, что надо от нас, от меня всё сделаю, хоть убейте, съешьте, мне всё равно, лишь бы дело завершить!
Я была в панике, опять начались судороги, не могла спать, есть, работать. Загремела в итоге сама в больницу с нервным истощением, в свою же. Лежала и умирала, не могла ни встать, ни сесть, ни есть, заставляла себя ползти до туалета и всё, на этом я кончалась. Ни уговоры, ни просьбы, ни пощёчины, крики ¬ ничего не действовало, мне казалось, что я умираю, и я хотела умереть. Я сдалась.
Злость вернула меня к жизни, жалко, что не любовь, а именно злость. Марина решила разозлить меня, чтобы я хотя бы послала её к чёрту, а заодно и всех остальных. Она притащила на планшете статьи про меня, включила мне в палате ток-шоу, где меня называли «доктором Смерть», убийцей в белом халате и так далее. От меня это всё скрывали, а пропаганда против меня велась уже целый месяц. Не понимаю, почему выбрали именно меня, наверное, потому, что я врач, сосуд, наполненный благочестием и самопожертвованием ради больного, а я оказалась амфорой полной яда, и это не моя метафора, престарелый пропагондон так меня назвал.
Я резко села, а потом вскочила с койки, в бешенстве, в диком бешенстве. Эти гады откуда-то достали кадры, где я в морге, провожу вскрытие наших подопытных первой фазы. И что они хотели увидеть? Сострадание на лице патанатома? Мне это ставили в вину, вот, видите, какое злое бесстрастное лицо, она лишена человеческих чувств и так далее! Гады, сволочи! А с другой стороны, если бы не они, я бы не встала с койки, померла бы здесь от тоски и безысходности.
Марина не ожидала от меня такой реакции, она надеялась, что я хотя бы проснусь. А я? А что я, я достала одежду, плюнула на всё своё лечение. И заставила Марину отвезти меня в Министерство. Она потом всем рассказывала, как взбудоражились мои соседки по палате, и как нас пропустили по одному моему взгляду, охранник сам проводил к замминистра. Вид у меня был ужасный, я и правда была похожа на смерть.
И как у меня хватило наглости ворваться к нему, я отпихнула секретаршу и ввалилась в кабинет. Там шло совещание, и тут мы.
Никогда не думала, что у них там так всё роскошно, золотое и в бархате, стулья в парче с золотым тиснением, а все такие гладенькие, чуть ли не напомаженные. Прямо, как в восемнадцатом веке, не хватало ещё париков на мужиках и вываливающихся грудей у женщин. Меня узнали, и первая реакция вызвать охрану поутихла, ворчали некоторые, требовали, чтобы мы ушли. Марина потом сказала, что у неё душа ушла в пятки, она стояла как столб, молчала и смотрела на всех во все глаза, а я ругалась, требовала объяснений, почему задерживают нашу работу! Мне оппонировал какой-то замзамыч, дойдя до того, что стал изрыгать из себя пропагандистские обвинения в мой адрес, как эти уроды с экрана. Я быстро сориентировалась и обвинила его в лоббировании квазигосударственной фармкомпании, принадлежащей внучке старого друга САМОГО, небожителя из бессменной колоды вечной элиты, обвинила его в разжигании против меня ненависти, я и сейчас вижу этих людей «из народа», требовавших привлечь меня к ответу, вижу псевдо родственников наших пациентов, добровольцев, требовавших материальной компенсации, обвинявших меня в том, что я присвоила их деньги!
Мы бы орали друг на друга весь день, если бы кто-то не включил на огромной панели видеообращение родителей наших маленьких пациентов. Я застыла от неожиданности. Выхватывая знакомые лица в кадре, а людей было очень много, камера ездила по рядам, а люди не кончались, потом камера взмыла вверх, и на площади перед Академией наук, на смотровой площадке, стояли сотни человек. Во главе была мама Кости Сорокина, он умер три года назад. Я отлично помню эту женщину, не по возрасту постаревшую, она вернулась после смерти сына через полгода, ничего не сказала, а я ждала обвинений или чего-то подобного, тяжело было на душе. Она обняла меня, и мы долго стояли так, молча. Потом она сказала: «Спасибо», и ушла. Теперь она говорила, много, жёстко, требовательно, я никогда не видела её такой. Она, все они требовали, чтобы власти прекратили эту проплаченную войну против меня.
Меня и Марину вывели, я была в каком-то оцепенении, голова не хотела думать, а организм приходил в себя, захотелось есть, до боли в позвоночнике. Секретарша, не обидевшаяся на меня за грубость, шепнувшая, что знает меня и не верит в это враньё, отвела нас в столовую, где я набрала бесплатно целый поднос еды и ела, ела, ела, пока нас не забрал Серёжа. Он не ругался, но был взволнован и сильно нервничал, у него начинает дёргаться правый глаз.
Дома я спросила его то, что мучило меня всю дорогу, не испортила ли я всё дело своей выходкой. Он успокоил, не врал, я бы почувствовала, что дело не испортила, но больше так делать не надо. Через неделю нам выдали разрешение, и это была победа лишь на половину. Мы теперь должны работать вместе с фармгигантом, мы уже с ним работаем, как оказывается. Это обидно и несправедливо, но я засуну свои обиды подальше в себя, оставлю на старость, чтобы было о чём поворчать, кого проклянуть. Я их уже и так прокляла, если они в это верят, то пусть боятся, ведь нет ничего действительнее того, что ты воспринимаешь за действительность и реальность, а, следовательно, и все последствия этого становятся действительными и реальными. Эту формулу я на всю жизнь запомнила, когда мы изучали врачебные практики древних цивилизаций и народную медицину. Вся моя жизнь подчинена этой формуле.
Теперь я знаменитость, приходится ездить в метро в маске, как в ковидные периоды, строить из себя параноика. Узнают, кто-то улыбается, а кто-то хочет прямо плюнуть в лицо. Вот такая она, народная любовь, без меня меня пнули прямо в зенит славы, будь он проклят и все они вместе с ним! Мне тяжело, я не привыкла к такому вниманию и стала прятаться от людей, чаще ездить на такси, хорошо ещё, что ребята за рулём нормальные, молчаливые. Пришлось переехать к Серёже, не знаю, надолго ли. Дома я чувствую себя лучше, да и всю нашу жизнь мы построили у меня дома, а теперь не могу там жить, боюсь возвращаться домой, видеть эти надписи на двери, срывать наклейки, где меня называют убийцей, сатаной, врагом народа, а почтовый ящик забит угрозами. Полиция разбирается, ищет, и ночь не спит, и день не спит, ищет и ищет.
Глава 47. Не удалось
Вмешались, ворвались, заполнили пространство собой, дышать невозможно, не хватает воздуха, не хватает терпения. Это моя реакция на навязанное сотрудничество с фармгигантом, если бы я должна была вести переговоры, сидеть на всех совещаниях и брейн-штормах, больше напоминавших брейнфакинги, то разругалась бы насмерть. Очень хорошо, что я этого не должна делать, просто прекрасно. Мне неприятно, что весь удар берёт на себя Серёжа, выдержит, он сильный, жаль, что я ему в этом не помогу, скорее наоборот, ещё сильнее разозлю.
А он злой. Постоянно, я таким его ещё не видела. По-бабьи подумала сначала, что на меня, даже обиду внутри себя взрастила, вот-вот бы выплеснула ему в лицо. А он опередил меня. Отвёл в сторону, после одного из совещаний с представителями фармгиганта, где я уже не выдержала, ругалась на них, на их требования рассчитать стоимость препарата, какую максимальную стоимость мы сможем обосновать. Уроды, торгаши,
