возрасте надо выжечь его, ввести иглу и впрыснуть раствор, расплавить, выпарить лазером, сжечь электродом, ¬да чем угодно! И тогда все будут шёлковые, ласковые, дружелюбные и мёртвые. Удивительно, что государства ещё не дошли до этой простой процедуры, не включили её в календарь обязательных прививок – корь, краснуха, пневмококк, полиомиелит, ковид и выжечь миндалевидное тело!
Мне иногда жутко от своих мыслей, мерещится Изумрудный город и хочется сбежать, на Марс, там нет людей, там хорошо.
Когда я вижу уставшую мать, непонимающую, что она превратилась в животное, крича на ребёнка, ругая его, когда также ведут себя отцы, принимающие эстафету, то подхожу к ним, ничего не говорю, слова пусты и только сильнее ранят. Обнимаю, крепко, не давая шанса вырваться. Ребёнок прижимается к нам, матери, отцы теряют эту злую силу, она уходит через меня в никуда, я понимаю их боль, я сама испытываю её каждый день, каждый час, и её не становится меньше. Матери плачут, а ребёнок, чистый и ещё глупый в своей правоте, не понимает, почему мама плачет, почему папа плачет, успокаивает их, принимая на себя роль взрослого, всё знающего, сильного, уверенного, но не способного справиться с этим,¬ никто не способен с этим справиться, только дети, потому, что они не знают этой подлой жизни, потому что они сильнее взрослых.
На первую фазу испытаний на людях выделили отдельный медперсонал. Я входила в наблюдательную группу, так как не могла бросить основную работу. Мне удалось прикомандировать туда Настю, она делала все инъекции, отбирала кровь на анализы, шутила с больными, рассказывала про детей из хосписа, какие они живые, как им хочется вырасти и что-нибудь сделать, стать врачом или инженером, некоторые хотели стать писателями, музыкантами. Не знаю, правильно ли мы поступаем, разрешая детям мечтать, есть те, кто ругают нас за это. За то, что вселяем в больных детей, участь которых умереть на больничной койке или дома под капельницей, ночью, с жуткими болями или в наркотическом сне, а мы вселяем в них бесплотные надежды, режем гадкую реальность на рванее куски, открывая перед ними другой сказочный мир, где все выздоровели, где все счастливы. Мерзко и гадко от таких людей, к сожалению, их становится всё больше, они приезжают к нам с проверками, суют в лицо подлые методики обработки смертельно больных, цель которых разъяснить ребёнку его участь, подготовить к смерти. Эти методики густо перемешаны с религиозными учениями, причём это такая каша, что тошнит уже от самого прочтения. Конечно же, мы ни разу не применяли их, я расписывалась, слушала краткий курс обучения, отмечалась в журнале, как старшая, потом я должна всем доложить, всех научить и контролировать, чтобы всё соблюдалось согласно регламенту. Сначала я боялась встречных проверок, но эти методисты всегда удовлетворялись отметкой в электронном журнале, кейс закрыт, KPI выполнен.
Больные, взрослые, наши смертники, слушали Настю с интересом, задавали вопросы о детях, и их живой интерес к тем, кому, если очень повезёт, поможет их жизнь, воодушевлял всех нас. Может это и звучит патетично, слишком книжно, но я, Настя, медсёстры, дежурившие по ночам, дневные смены, дежурный врач, молодой ординатор, высокий слишком серьёзный парень с глупой чёлкой – мы все были воодушевлены. Я светилась от радости, я была вновь счастлива, и это совершенно другое счастье, не за себя, за других. Почему-то я верила, что наши дети успеют получить препарат, я вбила себе это в голову, ругалась на себя, злилась, но не могла отделаться от этой необоснованной уверенности.
Настя подготовила вместе с Мариной фотоальбом с нашими детьми, личное дело на каждого ребёнка, где не было описания болезни, состояния, прогноза дожития – этого там и не могло быть! А были фотографии, где дети улыбались, махали в камеру, кто как мог, слабые, весёлые и немного счастливые. Каждый ребёнок рассказывал о себе, о своих мечтах, о маме, о папе, если он был, о своих друзьях, которых повстречал здесь же, настоящих, верных друзьях. Когда я показала наш электронный альбом Серёже, я впервые увидела, как он заплакал. И это случилось без его воли, он сидел за столом, читал, смотрел, не замечая, как слёзы потекли из глаз, а я смотрела на него сквозь свои слёзы, мне было душно, трудно дышать от избытка моей любви, как же сильно я его люблю, больше жизни. Я расцеловала его, и нас, как водится, и должно было быть, застукали, вошли без стука в лабораторию. А мне всё равно, пусть смотрят, завидуют!
Исход был ясен с самого начала, но к этому нельзя быть готовым. Человек, если он не выгорел изнутри, не превратился в каменную статую, будет надеяться, строить планы, придумывать будущее, выискивая самые крохотные подтверждения своему безосновательному бессознательному оптимизму. Как и осторожность, умение запоминать врагов, умение врать, обманывать не только диких зверей, но и себе подобных, чтобы не сожрали, глупый оптимизм и надежда помогли человеку вылезти из ямы эволюции и на полшага приблизиться к разумному существу. Мы так далеко от идеального человека, понимающего и рассудительного, любящего и сострадающего, честного и справедливого, терпимого и благожелательного, что этого полушага может показаться мало, и ничего не стоит пошатнуться и упасть обратно в яму, превратиться обратно в животное, свирепое, мстительное и трусливое, человечество так и качает на краю этой ямы, тянет обратно. Но вытягивает надежда, вера в лучшее, совершенно глупая и слабая, тронешь, и рассыплется на мелкие осколки, которые тут же смешаются с грязью под ногами, и всё же эта грязь будет светиться ночью, и казаться волшебной дорогой, ведущей к городу мечты. А пока мы живём в изумрудном городе, пародии на человечность.
Я тщательно ощупывала своё сознание, выискивая зачатки этого оптимизма, этой надежды, находя отголоски в детстве, когда ещё веришь в добро. Это позволило мне немного вспомнить о себе, вспомнить себя, моих родных, друзей, которых у меня больше нет. Воспоминания накатывались как волна, накрывая с головой, откатываясь назад, оставляя после себя сладковатую горечь ушедшего.
Изменения начались после шести дней, первый день отсчитывался от даты введения препарата. Препарат вводили всем в разные дни, чтобы посмотреть динамику, будут ли поздние догонять первых. Это и произошло, пока нам непонятно, с чем это связано, но на шестой день у всех начались серьёзные изменения.
Во-первых, мы стали снижать дозу обезболивающих, в них пропадала потребность. Во-вторых, наши больные оживились, некоторые пытались больше ходить, кто-то стал шутить, смеяться. В отдельной палате у нас лежали неходячие, которые были в медикаментозной коме, и монитор стал всё настойчивее отмечать растущую с каждым днём мозговую активность. На десятый день мы приняли решение отключить всех от ИВЛ и выводить из комы
Это два основных, видимых изменения, которые не требовали анализов, не требовали доказательной базы. Как будто в этом хмуром отделении взошло солнце, тогда к нам и стали лезть эти настойчивые мысли об успешном лечении.
Один из испытуемых, бывший военный, он представился мне капитаном 1-го ранга, отслужившим всю жизнь на подводной лодке, притушил наш оптимизм. Он до введения препарата практически не поднимался, лежал под лошадиной дозой обезболивающих. На седьмой день он встал и наотрез отказался от уколов обезболивающего, даже сам поел, немного, как человек, так он обозначил это. И он прав, я отлично понимаю, как важно для человека, не для тела, живущего в вегетативном состоянии, уметь делать самые простые вещи, помогающие сохранить достоинство. Помню, нам рассказывали на лекциях по биологии в университете, что у животных тоже есть понятие достоинства, все так смеялись над этим, а я нет, никто из моих бывших сокурсников и понятия не имеет, что значит потерять своё достоинство, потерять себя.
Капитан спустил нас на землю, объявив, чтобы мы не очень радовались, и все умрут, такова жизнь, таков его прогноз. Я разозлилась на его уверенность, не спала ночь, утром поняв, насколько он прав, а мы ещё наивны и глупы.
Смерти начались на четвёртой неделе, ожидаемые, плановые, если можно так сказать. Больные относились к этому спокойно, никто не впадал в депрессию или истерику, такое странное безмятежное спокойствие в ожидании смерти. Все уже были выведены из комы, пришли в сознание, отказавшись от обезболивающих, мы перестали делать уколы всем, я видела, что некоторым было больно, но они терпели, объясняя, что боль не такая сильная, и им хочется почувствовать себя живыми, хотя бы эти последние недели. Они не врали, по шкале боли они не переходили предела, жаль, что нельзя залезть каждому в голову, снять все данные с нервной системы, но той информации, которую они предоставили о себе, настолько много, что я не знаю пока, с чего начать сначала.
Нас ждали результаты анализов крови, целый массив данных, меняющихся, неожиданных, которых необходимо интерпретировать, понять, уловить нужную закономерность. Нас ждали биопсии, цитологические анализы образцов тканей, каждого бывшего больного, его труп, изрезали, искромсали вдоль и поперёк, предварительно сняв модель каждого на томографе перед смертью. Лаборатория зашивалась, а я боялась больше всего того, что перепутают, ошибутся. Но и это предусмотрели, анализы всех тканей, крови, жидкостей, костной ткани и всего-всего-всего будут делать три раза в разных лабораториях, одна из которых в моём любимом немецком институте, с которым мы совместно ведём этот проект. Никто не забыл про мой статус иноагента, из министерства мне регулярно тычут им в лицо. Пускай тычут, лишь бы работать не мешали.
Все умерли и умерли не зря. Они знали это, немного гордясь собой, улыбаясь на прощание доброй и гордой улыбкой. Они умерли тихо, без судорог и боли, просто уснули. По предварительным отчётам получалось, что рак мы победили, уничтожили, но, как метко назвал это наш биофизик: «Пожар в доме потушили, но перекрытия не выдержали, и дом рухнул». И дом рухнул… есть о чём подумать, есть что поменять, чтобы вместе с огнём не ломать и старые перекрытия, действовать точнее аккуратнее. С детьми такого быть не должно, они сильнее, перекрытия выдержат.
Глава 46. Пнули в зенит славы
Мне 32 года, скоро исполнится 33. Написала, чтобы не забыть, понять свой возраст, я не понимаю – это много или мало? Цифра не страшит, в отличие от многих моих коллег, которые трепещут перед роковым числом 35, будто бы за этой границей жизнь заканчивается. А моя жизнь недавно началась, все эти годы я готовилась к ней, росла, взрослела, созревала, как зимние фрукты.
Листаю в памяти календарь, месяц за месяцем, зима, весна, лето, осень, снова зима и обратно по спирали в начало, вижу людей, которые мне дороги, моих маленьких пациентов, кто выписался домой, кто-то умер, и я помню каждого. Как и раньше, я не пытаюсь следить за судьбой наших детей, которым повезло – не попались к нам снова и прекрасно, о большем и мечтать не хочется. Интересно, как я видела себя в этом возрасте, о чём думала, мечтала, что планировала, когда была той наивной девчонкой, ещё не попавшей в когтистые лапы болезни? Не помню, боюсь вспомнить и очень этого хочу, но боюсь, что
