она не стесняется его, не пытается замазать или скрыть.
¬– Ты что! Испачкаешься! – воскликнула я, когда Оля, сбросив босоножки, кинулась ко мне и крепко обняла, прижавшись щекой к моей щеке.
¬– Плевать! На всё плевать! – вскрикнула она и, взглянув на меня, засмеялась и расплакалась. Я тоже начала хныкать, Дамиру так и не удалось найти контакты Оли, а наши бумажки с телефонами у нас отобрали. – Как здорово, что я тебя нашла!
Она расцеловала меня, совсем не боясь испачкаться в муке, а она уже была вся в муке, как и я.
– Тебя пора чистить! – засмеялась я, осматривая Олю, а она этого совсем не замечала.
– А вы, наверное, мама Есении, Людмила, верно? – спросила покрасневшая от смеха и слёз Оля, мама кивнула в ответ и, погладив её по плечам, сказала,
– Надо переодеться. Платье я почищу, не беда. Есения, выдашь гостье шорты и футболку?
¬– Выдам, – улыбнулась я, и мы ушли в мою комнату.
Пока я вынимала из шкафа шорты и майку, Оля сняла платье, аккуратно сложив его на кровати чистой стороной вниз.
– Знаешь, а я всё это время искала тебя, – прошептала Оля, беря в руки мою одежду.
– Боялась, что не найду никогда.
– Мы тоже тебя искали, мой адвокат. Не нашли. А тебе как это удалось?
– Папа подключил сыщика, – игриво улыбнулась Оля, положила шорты и футболку на кровать и прижалась ко мне. – Я так боялась, что уеду и не увижу тебя. Я никогда не забуду, как ты меня спасла, никогда!
¬– Да ладно, я сама не помню, как это получилось, как подумаю, так туман в голове. Знаешь, как я перепугалась?
Она коснулась губами моих губ, я закрыла глаза, и мы поцеловались, робко, нежно, не вторгаясь друг в друга. Мы засмеялись, потёрлись носами, как эскимосы, обнюхали голову друг друга, как собачки, снова поцеловались, недолго, я покраснела, Оля тоже.
¬– Пошли пельмени лепить, – предложила я, ловя губами её губы. Я не чувствовала возбуждения, кровь не приливала вниз, как это бывало в моих фантазиях с вибратором. Мне хотелось держать её и не отпускать
¬– Держи меня, не отпускай, – прошептала Оля. – Я до сих пор боюсь спать одна. Пришлось парня поселить к себе, боюсь быть ночью одна в комнате. Тебя вспоминаю, как ты держала меня, прижимала, чтобы я не упала с полки.
– Я сама думала, что грохнусь. Пошли на кухню работать, – сказала я, Оля засмеялась, чмокнула так звонко, и я испугалась, что мама услышит наши шалости. Хотя, что в этом было такого? Ни я, ни Оля не собирались падать на кровать и заниматься сексом. Вот уж чего мне точно не хотелось, так это секса, тем более такого. Пока Оля переодевалась, я всё обдумала, истыкала себя подозрениями – пусто, я её люблю, но как сестру, лучшую подругу, которой я готова рассказать всё. А есть ли у меня подруга? Нет, ни одной.
– Оля давай мне платье, а вы пока лепите пельмени, – скомандовала мама, Оля отдала платье и надела фартук.
И дело пошло. Оля оказалась гораздо опытнее меня. Через полтора часа все доски, стол были уложены пельменями. Мы болтали обо всём, Оля умела находить нормальные темы, весёлые, смешные, про лето, ни разу не коснувшись нашего заключения, унижения. Иногда её лицо грустнело, глаза тускнели, и она быстро брала себя в руки, придумывая что-то новое. Пока мы лепили, мама почистила её платье, уложила пельмени в морозилку, что-то с фаршем я разошлась, пришлось месить тесто второй раз.
Когда с работой было покончено, и вода ещё не закипела, мама достала из морозилки запотевшую бутылку белого вина. Она налила всем по бокалу, мы радостно чокнулись и выпили, закусив сыром с плесенью, у мамы всегда был небольшой кусочек в холодильнике. «Мой наркотик», – так называла она этот сыр.
– А знаете, Людмила, Есения же меня спасла там, в этом мерзком, гадком аду! – взволновано воскликнула Оля и побледнела. –¬ Она вам не рассказывала?
– Есения не захотела много рассказывать, – ответила мама, а я покраснела, зачем-то замотав головой.
– Тогда я расскажу! – твёрдо сказала Оля. – Когда нас перевели в камеру к этим лесбам, то начался настоящий ад. Как погасили свет, они накинулись на Есению, а меня стала бить и стаскивать трусы какая-то мразь. Я не видела, что они делают с Есенией, не могла двигаться от ужаса, а эта тварь хватала меня за всё, пальцы совала! Как вспомню, тошно становится. Потом чувствую, эта баба от меня отстала, а в камере шум, крики. Я не сразу увидела, а когда поняла, что та кобра отвалилась, вскочила, побежала звать на помощь. Но эти суки не пришли, они будто бы не слышали, как я барабаню в дверь, как я кричу. А Есения била этих тварей, одну за другой, вбивала в пол!
– Да ну, неправда, – ещё гуще покраснела я.
¬– Да, правда! Они тебя на выкорм к своей паханше преподнесли, чтобы ты эту свиноматку обласкала! Я думала, нам конец, хотела даже умереть, чтобы ничего этого не чувствовать! Если бы не Есения, я бы точно умерла!
¬– Не умерла бы, – только и смогла я прошептать, глотая горячие слёзы.
Мама налила ещё вина, вложила бокалы нам в руки, обняла, поцеловала каждую.
– Главное, что вы вместе. И это закончилось и больше никогда не повторится. За это выпьем, – строго сказала мама, и мы подчинились.
Вино обожгло горло, я поняла, что уже пьянею. Вода закипела, Оля взяла на себя роль повара, стала у плиты закидывать пельмени. Я села за стол, а мама стала убирать мои художества на столешнице.
¬– Я не хотела тебе этого рассказывать, мама. Не надо этого знать, – тихо сказала я.
– Я понимаю, но знать надо, – также тихо ответила мама, что я еле-еле расслышала слова сквозь вытяжку.
¬– Дамиру не говори, –¬ буркнула я, схватившись за стол, пить мне нельзя, голова дуреет, А Оля с мамой ничего, только повеселели, шутили между собой, и как быстро они сдружились? Неужели я стала ревновать?
Пельмени сварились, мне положили много, и первое время я молча ела, приходя в себя. Мама поняла, что вино мне больше нельзя, и бутылку они допили без меня, а мне хотелось больше, ещё больше сметаны. Пельмени лежали в сугробах, тонули в них, надо мной смеялись, и это было не обидно, даже приятно. Мне так хотелось, чтобы этот день не заканчивался, длился долго, бесконечно.
– А я уезжаю, – решилась сообщить нам Оля, вздохнув. Она очень сожалела об этом, чуть не плакала. – Я уезжаю через месяц в США на учёбу. Родители хотят, чтобы я там и осталась. Так, наверное, и будет. Я боюсь жить в России, очень боюсь. Там тоже не очень, и фашистов много, левые сдурели, но там есть суд, закон.
– Или тебе хочется так думать, что он там есть, – сказала я, ругая себя за эту пошлость, не сходившую с экранов телевизора вот уже больше пятнадцати лет.
– Может и так, но мне хочется верить, во что-нибудь верить. Что есть на нашей планете место, где я смогу свободно дышать, жить так, как хочу, без оглядки, без страха. Хотя бы чуть-чуть почувствовать себя свободной, – Оля замолчала, тыкая вилкой в пустую тарелку. – Я знаю, что там будет одиноко, другая культура, но тоже лицемерие. Ничего, я быстро привыкну, я быстро привыкаю к новому месту.
– Я не уеду, никогда не уеду, – подумав, ответила я. – Здесь мой дом, мои дети. Я их не брошу, ни за что.
– А меня ничего не держит! – горячо воскликнула Оля. – Образование лучше там, а работы у меня нет и не было. Я не понимаю и бесконечно горжусь тобой, Есения. Я бы не смогла, ни дня, ни часа там быть! Сошла бы с ума, сбежала и никогда не вернулась! Я честно пыталась, хотела понять, но не могу, не могу этого понять.
– И не должна, – перебила её я, желая закончить этот разговор. – А во вражеской стороне ты будешь также учиться на журналиста?
– Это да, я уже сдала все экзамены, потеряю год, но это не так уж и важно. Придётся с парнем расстаться, но мы давно к этому шли. Я с ним встречаюсь три года, нас кроме секса ничего и не связывает, а я больше секса не хочу. После этой тюрьмы у меня внутри что-то сжалось, закостенело. Не могу, как подумаю, так тошнить начинает. Мама хочет отвести меня к психотерапевту, уже там, в США, а я не хочу. Придётся всё рассказывать, а что он может понять о нашей жизни здесь?!
– Вот, русская! – улыбнулась я, сжав её ладонь. – Ты там им устроишь, сами потом лечиться будут от депрессии и панических атак!
Оля напряглась, но поняв, что я пошутила, неловко засмеялась.
– У тебя получится, – уверенно сказала я. – Если что, всегда есть куда вернуться.
– Нет, в Россию я не вернусь, никогда не вернусь! – Оля сильно побледнела, а в глазах блеснул стальной огонь. – Я много думала обо всём, что произошло. Они убили меня, меня прошлую. Исковеркали, надругались, изнасиловали и убили. Пока я здесь – я мертва.
Мы молчали, я не знала, что ей сказать, не выпускала её ладонь.
¬– Так, давайте пить чай. У нас торт остался, вчера делали, – мама встала и занялась чаем.
¬– Держи меня за руку, не отпускай, пожалуйста, – прошептала мне Оля. ¬– Мы же увидимся ещё, обязательно увидимся.
– Да, – глухо ответила я. – Это же не так далеко, между Россией и США каких-то два километра.
¬– Да ладно? – удивилась Оля.
– Это Есения шутит. Она про Командорские острова, они рядом с Аляской, – рассмеялась мама. –¬ А так да, не особо далеко. Это самолёт медленно летит, но интернет-то на что? Чего погрустнели? Радоваться надо, нашли же друг друга, теперь не потеряетесь!
Мама обняла нас за плечи, и я, и Оля разрыдались от радости. Надо держаться за эту радость, держаться друг за друга, тогда всё не страшно. Да нет ничего страшного в этом мире, кроме людей, поэтому нужны друзья, и я нашла друга, подругу, настоящую!
Хочется потерзать себя, а не ошибаюсь ли я? Нет, не ошибаюсь. Ещё никогда в жизни я не была так уверена,¬ я уверена в Оле, уверена в себе.
Глава 35. ЗАЧЕМ?!
Зачем я учусь? Чему меня учат, а чему я учусь сама? И чем дальше, чем дольше, тем болезненней встаёт передо мной этот вопрос, дробящийся на множество уточнений, вариаций, оттенков, не придающих общему пониманию ничего, кроме дешёвого и высокомерного интеллектуализма, звучит, как какая-то болезнь с гнойными выделениями. Я стала замечать за собой, как придаюсь бессмысленности рассуждений, вторя общепринятой моральности врачебной практики, здравоохранения. Я легко переключаюсь на язык чиновников, популяризаторов, и поэтому меня часто приглашают на конференции, внутривузовские, малые круглые столы, на которые приезжают какие-то замзамычи из министерства. Мой доклад всегда ярок, не утомителен, порой короток, по сравнению с размусоливаниями остальных. Мне аплодируют, и я, наевшись секундной славы, удовлетворив своё тщеславие, сажусь в общую массу, довольная, наивная, немного счастливая от заблуждения, что меня услышали, поняли и сделают, обязательно сделают, а иначе зачем мы все тут собрались?
Осознание приходит скоро, обещания остаются обещаниями, заверения остаются в воздухе, а тревожные, неравнодушные глаза тех, кто должен решать, делать, двигать, стекленеют. Лицо преображается в восковую маску, живущую отдельно от человека. Он дарит эту маску нам, на память, чтобы мы держали её в самом сердце, хранили, берегли, а когда трудно, доставали, смотрели и, успокоившись, ждали, надеялись и верили. Главное же верить, не правда ли? Вера – без неё нельзя жить. Только вера помогает двигать горы, выигрывать войны, побеждать во всём. Вера, ха! Где она, эта вера в сердцах тех, кто обречён умирать, корчась от боли, теряя человеческий облик? Что могут эти холёные морды, которые зачем-то сидят
