Забытая балерина
Вдали от родины
"Кто-то покидал страну добровольно, кто-то становился изгнанником, вынужденный бегством спасать свою жизнь. Большинство из них до конца дней сохраняли тонкие нити, связывающие их с Родиной, лелея мечту рано или поздно вернуться домой"
(Фаина Шатрова)
В Париже директор Гранд Опера сразу предложил Ольге Спесивцевой контракт. Согласившись, балерина
стала первой русской звездой в самом знаменитом театре Франции.
Ну как можно было отказаться от возможности танцевать?
"Я здесь на время, а потом опять вернусь домой", - думала Ольга.
26 ноября 1924 года состоялся её выход в роли Жизели на сцене парижской Оперы.
Вот только прославивший балерину образ Жизели каждый раз словно отбирал у неё все силы. Она умирала и воскресала вместе со своей героиней, а за кулисы возвращалась совсем бледной и обессиленной.
Несколько десятилетий спустя критики напишут, что эта партия стала роковой для душевного здоровья балерины, а все трагедии, происходившие в ее жизни, назвали "проклятием Жизели".
"Разум - счастливый дар человека и его проклятие"
(Эрих Фромм)
Танец Жизели у Спесивцевой был как слеза чистым и печальным, "астральным", как сейчас можно было бы сказать. Она поражала совершенным изяществом Па.
Музыкальный критик Валериан Богданов-Березовский (1), аккомпаниатор Ольги Александровны, ещё юным студентом посвящал балерине стихи и музыку, называл её "Stella Montis", высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне.
"Почти неправдоподобной по легкости была её элевация*, почти силуэтными - призрачные профильные и анфасные движения по сцене. Когда она медленно восставала из могилы, застенчиво приближалась к повелительнице
виллис** и, оживая, чертила круги на одной ноге по планшету сцены, другой ногой простираясь в летучем арабеске, это казалось сновидением, чем-то, по силе выразительности лежащим за пределами возможного", - писал Богданов-Березовский.
*Элевация (фр. elevation - возвышение, возвышенность) - термин в классическом танце, означающий высокий и парящий, продолжительный прыжок.
** Виллисы - магические персонажи балета "Жизель", души умерших девушек, не доживших до своей свадьбы.
Тема Спесивцевой, этой зачарованной принцессы русского балета с загадочным взором потупленных глаз, - падший ангел. (2) Её излюбленная мотивация ролей - раскаявшийся демон.
"Дух, плачущий о своих границах", - говорил Аким Волынский об Ольге Спесивцевой и сравнивал её с Царевной-Лебедью русского художника Михаила Врубеля.(3)
Царевна-Лебедь Врубеля - чарующий миф о высшей красоте, о тайне её проявления в мире. В эстетике символизма лебедь олицетворяет вдохновение, которое может и возвысить душу, и привести её к познанию тёмных, таинственных сторон жизни.
Врубель наделил этот образ демоническими чертами. Царевна-Лебедь у него - существо двойственной природы, олицетворяющее две стихии - тёмную, холодную водную и одновременно устремлённую ввысь воздушную, небесную. (4)
Такой была Ольга. Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. Пластика движений и поз Спесивцевой была уникальной. Балерина парила над сценой подобно лёгкому облачку. Так парить - невысоко, но протяжённо, так реять и таять, так плыть и петь всем телом умела только она.
И потому так серьёзно, так неулыбчиво было её лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, Ольга высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.
"Она жила на сцене такой напряжённой духовной жизнью", - вспоминал её современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский. (5)
Выступления Спесивцевой сопровождались огромным успехом. Однако, как оказалось за границей "всё не то, всё не так, как хотелось". Ольга не говорила по-французски, во всех словах чудилась насмешка, а неустроенный быт тяготил. Она с тоской вспоминала, как решал все её проблемы Каплун, но он даже перестал писать ей.
Спесивцева занесла в дневник обжигающие слова:
"Какими слезами плачет душа? .. Не от танцев помрёшь, а оставишь их - и ничего не будет, и ты ничья, и от тебя, и тебе. Я знаю, что нужно для искреннего искусства, жизнь нужна, а её нет: экономический вопрос, сколько борьбы с ним? Горесть высоко, высоко поднимается, а слёзки маленькие, маленькие. Одной себя не хватает, сил мало. Полумёртвой живёшь ... "
По ночам она писала стихи:
Дни так летучи, ночи так светлы,
Но мучает тоска, не отпуская,
Хотела бы молиться, не могу,
Тревожно на сердце, а хочется покоя!
А покоя не было. И ждать не стоило даже. Мать с беспокойством вглядывалась в лицо дочери после каждого спектакля и находила на нём следы безумия. К тому же Ольга была весьма капризна, часто срывалась.
Однажды она пришла совершенно сияющая и рассказала матери о своей новой любви. Предметом обожания балерины стал коллега Серж Лифарь, её новый Альберт, с которым она танцевала в "Жизели". (6)
Каким же горьким оказалось разочарование балерины, когда она узнала, что Серж Лифарь любит вовсе не её. Услышав отказ любимого, Ольга тут же едва не выбросилась из окна.
Это случилось во время репетиции балета "На Днепре" Сергея Прокофьева в парижской Опере. Серж Лифарь свидетельствовал:
"Ольга была уже снаружи, но я всё-таки успел схватить ее за руку. Мой пианист Леонид Гончаров тоже подбежал к окну и тоже схватил Ольгу.
Теперь она висела на наших руках на десятиметровой высоте над площадью Шарля Гарнье. Ценой неимоверных усилий мы всё-таки втащили её обратно. Она отбивалась, кусалась, царапалась, стараясь вырваться, но это не было чистой истерикой. На секунду наши взгляды встретились, и в её глазах я прочитал столько злобы и ужаса, что невольно вспомнил гоголевского "Вия".
- Панночка! - подумал я. - Ведьма-панночка! Вот он в реальности - "Вий"! Вот она, эта страшная тёмная сила! И вот во что превращается человеческое существо".
В тоже время Спесивцева была набожна. Доходило до смешного: она мыла голову шампанским, "предохраняясь" тем самым от нечистой силы. Это вызывало откровенную иронию и непонимание со стороны окружающих.
"Устаёшь всех понимать, когда тебя понимать никто не хочет"
(И. Н. Мелькин)
Месяц после того, как Ольгу спасли, она пребывала в депрессии, затем покинула Гранд-опера и с тех пор уже постоянной сцены у неё не было.
От отчаяния и одиночества она скоропалительно вышла замуж за влюблённого в неё танцовщика и хореографа Бориса Князева. (7).
Что ж, ещё одна попытка стать счастливой. Но брак оказался недолгим.
"Спесивцева на сцене, и вне её - это два разных человека", - вздыхал Борис.
Поначалу он пытался создать нормальную семью, но Ольга буквально изводила его. То приближала, то отталкивала, то рыдала от тоски, то выставляла за дверь. Князев даже открыл балетную школу, надеясь привлечь жену к преподаванию, но ей эта тема быстро наскучила.
А вскоре у Спесивцевой появился новый влюблённый - американский бизнесмен Леонард Джордж Браун. Он организовал гастроли балерины по Южной Америке.
Спесивцева была очень популярна, особенно её Жизель. Приходилось работать буквально на износ, по несколько спектаклей еженедельно. Это продолжалось около полугода. От неимоверной нагрузки случалось, что Ольга забывала партию прямо на сцене.
Гастроли пришлось прервать. Браун понимал, что Ольгу надо лечить, она в горячечном бреду всё время звала маму. Но в Париже её ожидало новое потрясение - известие об отъезде матери. Устинья Марковна вернулась домой, в Россию, не в силах больше выносить претензии и капризы дочери.
Всецело преданная театру, Ольга, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя.
Она носила тёмные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна была в элегантных вечерних туалетах, когда выбиралась на концерт в консерваторию или на драматическую премьеру.(8)
Ольга Спесивцева чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому её гордыня, её нелюдимость, а то и неспособность формулировать свои мысли. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была непричастна ко всей этой жизненной суете.
Равнодушная к успеху у публики, далёкая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательству, она пребывала в каком-то своём, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор - это было не для неё.
Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было её лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки её рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.
На нервной почве Ольга сильно похудела, и, казалось, от неё осталась лишь тень.
***
"Эмиграция - отдельная страна. Да, есть Россия, есть Америка, Япония, Франция. Но есть еще такая страна - эмиграция. Когда мы уезжали из России, мы думали, что едем в Америку. Из России в Америку. Из мрака к свету. Из варварства и отсталости в 23 век. Но оказалось, что мы приехали не в Америку. Мы приехали в жестокую и чужую страну, которой нет на карте - в Эмиграцию. В этой стране нет столицы, нет театров, нет жизни. Это какая-то пустыня или океан, где каждый плавает на своей отдельной льдине и ищет, куда бы ему приткнуться. Некоторые выстроили себе на этих льдинах дома с гаражами и даже с плавательными бассейнами. Некоторые собрались и организовали такие архипелаги из этих льдин, как Брайтон-Бич в Нью-Йорке, "Russian Hill" в Лос-Анджелесе, "Russian Village" в Бостоне. И у них там есть даже свои русские рестораны и кинотеатр, где они смотрят фильмы из своей прошлой жизни - советские и русские фильмы. Но все равно эта жизнь на льдине. Холодная и пустая. Дети сбегают с этих льдин. Дети уходят в американскую жизнь, как-то приживаются в Америке, или в Европе, или в Израиле и становятся нормальными людьми. Но взрослые, такие как мы... Нет. Мы остаемся не льдине, мы обречены, плыть на своей льдине в одиночестве до самого конца. И тут ни при чем Америка, Америка ни в чем не виновата. Потому что когда вы отрезаете корни молодому деревцу, оно на новой почве пускает новые корни. Но отрежьте корни взрослому дереву – и оно погибло, оно засохнет.
Американцу трудно понять нашу русскую ностальгию. Им кажется, что если человек тоскует по своей Родине – значит,
