Ах!..

оставляли лебедя, и движения его крыл и тела были совсем уже не столь стремительны. И вдруг те, кто смотрел на танцора, видели перед собою уже совсем старую птицу, которая всё же пытается оставаться лебедем. Вот здесь и начиналась самая удивительная часть танца . Умирание лебедя. Он постепенно, очень медленно уходил из жизни. Сначала сопротивлялся этому, а потом словно бы сам делал шаги навстречу смерти. И вот лежал уже на столе комок какого-то тела, не то лебединого, не то человечьего. Вдруг из самой глубины его, оттуда, где должно ещё биться сердце, к небу вздымалась рука-крыло, делая едва заметное движение кончиками пальцев-перьев. И было непонятно, что значил этот жест. Последнее «прости», обращённое к Небу и Богу?.. Или сам он обрывал ту последнюю нить, которая связывала ещё с Богом и Жизнью?..
И замирал он, и все вокруг замирали, понимая, что хлопать  нельзя: смерти не аплодируют…
Вставал со стола человек с серым лицом и бесцветными глазами. Стыдился своей наготы, спешно собирал вещи и, загораживаясь ими ото всех, уходил прочь, чтобы утром снова явиться в свою контору писать справки, отчёты и гроссбух.
Если бы когда-нибудь кто-нибудь вдруг заговорил с ним и спросил, счастлив ли он, он и не ответил бы. Ведь счастье, как известно, – это когда тебя хоть кто-нибудь понимает. А его не понимали ни те, для кого он писал свои бумаги, ни те, для кого танцевал…
А далеко от того города, где каждый вечер умирал лебедь, жила-была женщина…
Давран именно так, будто бы даже на одном дыхании, переходил к следующему сюжету и даже не пытался хоть как-то мотивировать их взаимосвязь.
И всё-то у неё было в полном порядке. Были у неё надёжный непьющий муж, чистый и уютный дом, двое послушных детей. Даже была Собака, как символ изобилия и достатка в семействе. Это была очень славная женщина, замечательная жена и мать, которая слыла даже в округе образцовой хозяйкой, что весьма трудно, ведь в округе тоже жили женщины. А вообще-то была она – женщина как женщина, как многие в той стороне. И только одна Собака, которая заглядывала ей в глаза в конце долгого трудового дня, знала, что…и у неё зелёные глаза. Сама женщина когда-то тоже про это знала, да за хозяйственными заботами давно уже забыла, как видно.
И ничего не происходило в её жизни: всё было крепко и надёжно. Кирпичный дом, муж - крепкий, как кирпич, и маленькие кирпичики-дети ( в отца, наверное, породой пошли!). И жила она, и терпела, но ничего нельзя поделать с зелёными глазами, которые Бог даёт ведьмакам и поэтам.  И однажды среди ночи встала она, распахнула дверь своего крепкого дома и ушла. Ушла вместе с Собакой.
Обе они не знали, куда идут, только знали, что идут к счастью… »
 

               *  *  *

… Больше в тетради ничего не было. И не понятно, что это вообще за тетрадь. Дневник ли, попытка написать роман или ещё что-то исповедальное.
Нашёл я её в верхнем ящике письменного стола, такого же старого, как всё прочее в квартире. Нашёл во время осмотра места происшествия.
Старик жил один. Хотя, нет, не один: с тем самым старым попугаем, про которого написано в тетради.
Я рукописью зачитался, испытал даже некоторое разочарование, когда перевернул страницу, а там – только пожелтевшие чистые листы. А узнать, нашёл ли он свою Ли-лю, хотелось. А если нашёл, то куда же она потом делась, почему рядом с ним остался только попугай?
… Милицию вызвал кто-то из соседей. Ситуация была довольно ясной.
А вот сейчас пытаюсь себе представить, как всё закончилось.
Совсем недавно, возможно,  всего несколько часов назад, была написана последняя строка:
« ОБЕ ОНИ НЕ ЗНАЛИ, КУДА ИДУТ, ТОЛЬКО ЗНАЛИ,ЧТО ИДУТ К СЧАСТЬЮ».
Чернила совсем свежие, и ручка, которой он написал эту фразу, лежала прямо на тетради.
Потом встал, прижал к себе попугая, распахнул окно и…
…вышел…
Ах!..