Ах!..

что Пётр Ильич Чайковский – великий русский композитор. И музыка его Глебу действительно нравилась: когда он впервые слушал его Первый концерт по радио, который исполнял самый лучший американец Ван Клиберн ( теперь его почему-то стали называть Ваном Клайберном), он, заслушавшись, упал со стула. Потом были «Зимние грёзы», Вариации на тему рококо, Концерт для скрипки с оркестром…И было непонятно – при чём тут его интимные пристрастия, ведь он музыку писал, а не «Камасутру для сексуальных меньшинств».
«Учитьсямузыке» оказалось занятием долгим, нудным и неинтересным. Примерно через год Глебчик понял, что посвятить свою жизнь служению этому прекрасному искусству он не хотел бы. И не посвятил.
А двоюродный брат Славик (которого не любил, ну, который «Деда, ты свинья?») – посвятил. И даже стал гастролирующим пианистом и преподавателем консерватории. Они не имели никаких известий друг о друге тридцать шесть лет. И вдруг Славик прислал Глебу телеграмму :"глеб сейчас в вашем городе находятся мои жена лариса и дочь лиля я бы хотел чтобы ты с ними встретился твой брат слава". Глеб даже не знал, как на это реагировать: на 36 лет, на жену и дочь, на отсутствие знаков препинания и заглавных букв, на брата Славика.
И никак не отреагировал.


Попугай опять завозился на спинке кресла и, кажется, погадил.


Когда Глебчик учился в восьмом классе, к ним пришла девочка. Новенькая. Звали её Лена. Лена Резванова. Два длинных хвоста по краям головы, пожалуй, даже - чрезмерно длинных. Большой даже для мальчика нос неправильной формы, очки с толстыми стёклами и белые, белые зубы. НО ОНА БЫЛА - ЛИ-ЛЯ!!! Глебчик вспомнил Первый концерт для фортепиано с оркестром великого русского композитора Петра Ильича Чайковского и опять чуть не упал со стула. Когда он немножко пришёл в себя и обвёл глазами окружающих, то понял, что вместе с ним в этот момент Первый концерт слышали многие. Белка ( её, почему-то, сразу прозвали «Белкой», девицы, наверное, из зависти, ведь она была Ли-ля !) независимо ткнула себе пальцем в переносицу, поправляя  чудовищные очки, прошла и села  за свободную парту, хотя место рядом с Глебом было призывно пусто.
В течение шести уроков Глеб понял, что если и в этот раз он не будет действовать, то её опять уведут, а он снова будет стоять у закрытой калитки, и по улице будут идти всё не те…
После уроков он дождался её возле школы и произнёс самое изысканное, что пришло ему в голову. Монолог был страстным и полным мольбы и, в то же время, достоинства. Здесь причудливо соединились высокая страсть Шекспира и «Сестра таланта» Чехова:
- Давай дружить…
Она окинула его взглядом свысока, потому что была несколько выше Глебчика, всего на полголовы, и пленительно, голосом великой Бабановой из мультфильма «Сказка о рыбаке и рыбке», прожурчала:
- С тобой, что ли?.. Давай.
Глебчик шёл рядом с самым прекрасным на свете  существом женского рода вдоль стены её дома, потому что дом практически примыкал к школе, и чувствовал себя, по крайней мере, Великим Цезарем, завоевавшим лучшую часть Египта – его Клеопатру.
К несчастью, её подъезд был не в конце дома, а в самой его середине. А потому дошли они довольно быстро, почему-то. На прощанье она сказала:
- Это мы с тобой так дружим, да?
Немой от счастья Глеб сделал только вдох – на выдох уже не было сил.
Через десять дней  Ли-лю забрали из школы.
По заявлению родителей и при вмешательстве городских властей, она срочно вышла замуж, потому что была беременна от совершенно взрослого человека, который, однако, и не отказывался от женитьбы.
На свадьбе всё было как положено (Глебчик ходил смотреть из-за угла): машина с куклой на капоте, люди с лентами через плечо, невеста в фате. Наибольшее потрясение Глеб испытал при виде жениха. Он был жирный, уже начинающий лысеть и абсолютно старый: лет двадцать, а может быть и больше!
И вёл он себя как-то по-хозяйски: всем давал указания, трогал ЕЁ руками - поправлял ей платье, волосы.
Когда Бог ещё только задумывает послать на Землю очередную, для кого-то – единственную, Ли-лю, такие уже толпятся внизу и заняли очередь. В ожидании они пьют пиво, треплются «про баб», матерятся, ржут, уверенные, что это должно принадлежать им по праву. А когда женятся, то в разговорах между собой называют ЕЁ «моя баба» и верят в то, что, «если только свистнуть – десяток таких и даже ещё лучше понабежит ». И ещё искренне верят в то, что она счастлива, что она за ним как за каменной стеной и что с жиру она бесится: поучить маленько надо – дать пару раз хорошенько. Станет как шёлковая. Советуются с друзьями. Сами очень любят давать такого рода советы. И никак не могут определиться со своим статусом в глазах собственной жены: кто они для неё – чмо или мачо.
У Глеба в доме был позднее такой сосед. Он пришёл с Афганской войны с изуродованными трёхпалыми руками, похожими на лапы попугая. Уважаемый человек. Получал пенсию, где-то работал, каждую субботу приглашал гостей, и они пели песни под баян. Потом напивался и бил их. У него была маленькая, как Глебу казалось, совершенно невзрачная жена-учительница. Что она тоже была  для кого-то на Земле Ли-ля, Глеб понял, когда однажды встретил её в музее. Она была с детьми, учениками. Водила ребят по залам парадного портрета и так удивительно тонко говорила о работах Левицкого, Боровиковского и Рокотова, что Глеб увязался за ними и слушал, слушал, и вдруг представил, как она гостям мужа подаёт картошку с мясом и тихо сидит у края стола, ожидая дальнейших указаний от своего хлебосольного супруга. Потом она повесилась прямо у себя дома, рядом с письменным столом, на трубе. А на столе лежал альбом с репродукциями, открытый на "Портрете женщины в зелёном"…
Муж её, уважаемый афганец, стал пить после этого каждый день, а не только по субботам. Соседи относились к этому с пониманием:"Любил ведь он её – страшно". Меньше чем через год после её смерти афганец женился и привёл в дом ещё чью-то Ли-лю. «Конечно, ведь мужчине трудно одному»,- опять всё понимали соседи.
Когда Глеб подглядывал за свадьбой, всего этого он ещё не знал: не было в его жизни ещё ни трёхпалого афганца, ни его жены, ни «Женщины в зелёном» Рериха. Не знал, но словно бы предчувствовал таких людей.
Не знаю, почему.
Сам собою сложился ещё один катрен:
               И в этом краю благодатном,
               Где свет от иволг оглох,
               Живёт у забора развратный
               Карлик чер-то-по-лох.

Попугай на спинке опять завозился и опять погадил. С возрастом у него
начались проблемы с желудком. Но старость – это не только немощь и
болезни. Джакомо почти с точностью психоаналитика стал
разбираться в людях. Если к Глебу Лазаревичу приходил человек, то
несколько минут попугая в комнате словно не было: он  а н  а л и з и
р о в а л . Затем, если он приходил к выводу, что посетитель не их
поля ягода, начинал вести себя совершенно неприлично. Суетился на
своём насесте, аплодировал, то есть хлопал лысыми крыльями по
лысым бокам, издавал какие-то совершенно неприличные звуки.
Самое удивительное, что это всегда действовало! Человек постепенно
начинал нервничать, сбиваться с мысли, постоянно обращать
внимание на «странное животное». И вскоре уходил. После его ухода
попугай тут же успокаивался и почему-то начинал просить есть (
видно, пытался восполнить потраченную энергию): он осторожно
начинал клювом пощипывать Глеба Лазаревича за волосы, а когда
тех не стало, то, соответственно,- за лысину.
Если же их посещал человек, по мнению Джакомо, достойный, то доступ к
телу хозяина был практически свободен: попугай словно засыпал над
его головой и не встревал в разговор со своими «еврейскими
штучками», как в личных беседах с ним называл это Глеб Лазаревич.
Старик  любил своего попугая.

Да, любил, потому что душа  не может жить и не любить.

Глеб влюбился в учительницу. Английского языка. Она не была Ли-лей – учительница же всё-таки…Но звали её Азалия Яковлевна. Она очень красиво держала в серебристых ноготках наглядное пособие и старательно выговаривала на лондонском диалекте, которому выучилась в провинциальном пединституте :"Висиз э пэн, висиз а пэнсл". Очень красивая! Глеб был готов для неё на всё, даже начал заниматься велоспортом, когда однажды она сказала, что уважает спортсменов, потому что они  люди целеустремлённые.
Собирался написать ей письмо в стихах, но дальше первого четверостишия так и не продвинулся: О, если скажешь ты мне «Да»,-
               Сто тысяч лун достану я тогда.
               К ногам твоим их брошу: выбирай!
               Тогда в душе моей наступит РАЙ!!!
Но это показалось ему вызывающе смело и чересчур, как сказали бы сегодня, - сексуально. Продолжить он не посмел.
Вскоре Азалия Яковлевна вышла замуж за военного и уехала с ним куда-то очень далеко. Класс считал это предательством с её стороны и бурно  переживал. Глеб тихо оплакивал свою очередную утерянную любовь. Сил даже на обиду у него не было.
Как-то незаметно окончилась школа. Нет, там было даже хорошо: в смысле – учителя, друзья. И учился Глеб всегда прилично, многие даже считали его способным. Но жил он всегда с таким чувством, будто родился для чего-то гораздо более важного. И это важное ещё не наступило. Но должно наступить обязательно. И уже скоро. Иначе – зачем же тогда всё.
Как-то легко оказался в институте, на одном из гуманитарных факультетов. Всё было отлично: студенчество, учёба, факультетский театр, разговоры в общаге заполночь, лучший друг Сашка Сёмкин…
Но Ли-ли–то не было!
Хотя после второго курса Глеб перестал быть девственником. Но произошло это совершенно прозаично, с какой-то взрослой тёткой, в пионерском лагере, где он проходил летнюю обязательную практику. Так вот всё было так пресно, что в течение нескольких дней после случившегося Глеб всё спрашивал себя: «Так это и есть взрослая жизнь? Это и есть то самое потаённое и самое главное, ради чего рождаются люди?»
Ему казалось, что, когда ЭТО СЛУЧИТСЯ, разверзнутся небеса, будут петь ангелы, благоухать цветы. Или наоборот: дождь, град, хохот химер и запах серы.
Не было ни того, ни другого.
Было жарко, липко, быстро и стыдно.
Потом, когда немного пришёл в себя, Глеб объяснял это тем, что всё было без любви, как физический эксперимент. Когда это случится с Ли-лей, всё будет по-другому: небеса, ангелы и ароматы… Благо дело – опыт есть.
Потом была очень хорошенькая Оля. В какой-то момент Глеб даже подумал, что она – Ли-ля. Но когда на следующее утро он проснулся рядом со спящей девушкой и принялся её рассматривать, то поймал себя на мысли, что видит перед собой совершенно незнакомого человека И некрасивого. И не Ли-лю. Потом, пряча глаза, что-то глупо врал, объясняя, почему не будут они больше встречаться.
Потом были и ещё какие-то девушки, девки и тётки. Но всё это было всегда почти по одному сценарию: скучно и потом стыдно.
Хотя, когда, после окончания института, Глеб служил в армии, всё было как у всех: и эротические сны, и побеги в самоволку, и пошловатые разговоры о том, что вот, эх, если бы сейчас..!
Среди однополчан Глебу было достаточно уютно, хотя никогда он не чувствовал себя человеком компанейским. Особенно нравился ему один узбек ташкентский – Давран. Любил говорить с ним, ибо тот выражал