сути. Вовка, когда приходил в институт, думал о деле в первую очередь, о космосе и о стране. А уж потом о деньгах только, о прибытке и обо всём остальном, тленном и второстепенном. Потому-то и не добился у нас ничего: так всю жизнь на своей должности и проболтался. Блатные и ловкие приходили и сразу же лезли наверх, в большие начальники и общественники выбивались, вступая в комсомол и партию. А он - нет, считал это всё недостойным звания советского учёного и инженера. Он только “пахал” и “пахал” как каторжный. А “пенки” за него снимали другие…
- В 22-ом отделе под нами Абашкин Лев Аронович, чистокровный еврей, работал начальником небольшого сектора - тоже отличный мужик, с которым у меня были самые добрые и самые задушевные отношения. Встретимся с ним в коридоре, бывало, и прямо готовы в объятия кинуться и расцеловаться - так мы друг дружке симпатизировали. Не знаю даже - почему. С удовольствием всегда при встречах здоровались, руки подолгу жали, обменивались новостями. Хотя Лев Аронович был старше меня на 18 лет, был мне отцом фактически… Знаешь, чем он меня всегда подкупал, Вить, чем с первого дня понравился? Тем, что никогда и ни с кем в курилках не спорил, не выяснял отношений, про политику не разговаривал, на которую ему было плевать. У него было в нашем НИИ Прикладной механики небольшое дело, некий участок работы, за который он отвечал, который выполнял добросовестно. И всё: больше его ничегошеньки не интересовало - политика, склоки, интриги. Зачем это было нужно ему, на кой ляд - вся эта мерзость и грязь политическая? Он был выше и мудрее этого, саму жизнь любил и ценил во всех её проявлениях и контрастах; и не разменивал её никогда на склоки и под-ковёрные битвы… Он мне в этом отношении нашу покойную Герту здорово напоминал, про которую я тебе рассказывал. Как и она, знал себе цену и до глупых и подлых людишек не опускался, не пытался чего-то им доказать, в свою обратить веру. Понимал, вероятно, мудрым был мужиком, что бесполезно это, что никого всё равно не перевоспитаешь и не переубедишь - только нервы и отношения с человеком испортишь…
- Я с ним, с Абашкиным-то, на работу вместе частенько ездил: он у нас на «Студенческой» жил, в элитном сталинском доме. А я мимо этой станции проезжал каждый день, по утрам садясь здесь, на родной «Багратионовской». Вот в вагонах метро мы с ним и встречались, как правило, в институт потом вместе ехали на «Авиамоторную» и по душам разговаривали; в основном - про жизнь и работу, его и мою семью… Один такой разговор, но уже про политику, я очень хорошо запомнил: после “шоковой терапии” он у нас с ним случился, в конце 92-го года, кажется.
«Чего про Гайдара-то с Чубайсом думаете, Лев Аронович, и про их реформы так называемые? - смеясь, спросил я тогда, заприметив его в толпе и поудобнее становясь рядышком. - Одобряете тот беспардонный грабёж и разор, который они в России устроили?»
«Как я могу его одобрять, Валер, как? Смеёшься что ли?! - ответил он мне тогда серьёзно и тихо, и чуть укоризненно даже. - Обчистят опять до нитки страну эти бравые реформаторы под демократическими лозунгами, как до этого обчищали их деды и прадеды Россию-матушку в 20-е годы под лозунгами коммунистическими, вывезут всё добро за рубеж, в Европу и Америку, ими любимые, а нам потом опять всё по-новой предстоит копить, порушенное восстанавливать. И когда только такое варварство и бесхозяйственность в нашей стране закончатся? И закончатся ли вообще?...
- Но знаешь, Валер, что мне в этом их грабительском деле больше-то всего обидно и грустно? - совсем уж тихо произнёс он. - Что опять вы, русские, весь этот ужас и весь бардак на нас, простых евреев, повесите, станете нас скопом на всех углах поносить и материть, и клясть безбожно и площадно из-за этих наших алчных и бешенных единокровцев, олигархов так называемых… Обидно. И жалко. И грустно становится от этакой “радужной” перспективы мне. Ведь я, Валер, хоть и еврей по крови, но люблю Россию не меньше вас, не меньше тебя, в частности. Здесь родился, здесь вырос, здесь родители мои похоронены на Ваганьковском кладбище; дети теперь вот живут и внучата маленькие по московским улицам бегают. И я не собираюсь отсюда никуда уезжать. Некуда мне, бедному советскому еврею, ехать. Да и незачем. От кого мне прятаться-то? И почему? - если я и в прежнее, советское время в коммунистах не состоял, не пробирался в партию ужом, не выторговывал себе привилегий. И теперь не участвую в разграблении страны, в пресловутой чубайсовской приватизации… А на меня эти молодые подонки из правительства и Администрации президента очередное проклятье опять повесят своим необузданным, алчным, тупым поведением - и как тогда буду жить?... Не знаю, не знаю. Не представляю даже, Валер… Одно знаю точно: страшно мне, как-то не по себе становится все последние месяцы».
«Да ладно Вам, Лев Аронович, глупости-то говорить! - помнится, стал утешать я Абашкина. - Кто это на вас, трудолюбивых советских евреев, станет в России проклятие-то вешать, окститесь?! Мы, русские, добрые и великодушные от природы, и никогда антисемитами не были, никогда. Помните и знайте это! Потому что умеем “отделять мух от котлет”, научились за годы советской власти. И понимаем прекрасно, не дураки, что те отщепенцы и отморозки, наши теперешние олигархи еврейской национальности, которые вокруг Ельцина с Гайдаром сгруппировались и страну нашу бедную дербанят и на части рвут, что они и Вы, лично Вы - это две большие разницы. Вы - труженик, Вы - работяга, Вы - умница! Вы добываете хлеб в поте лица своего, как и учил, и заповедовал нам Господь. А эти - хищники, волки, сущие упыри. К ним и отношение соответствующее - справедливое отношение-то, согласитесь?...»
- Лев Аронович улыбнулся тогда и просветлел, как показалось, от моих искренних и задушевных слов. Очень они ему, по всему видать, понравились, по сердцу пришлись. Может, и успокоили даже чуть-чуть, веру с надеждой вселили. Как знать? Хочется надеяться на это… И расстались мы с ним замечательно два года назад, как мало с кем расставались. Встретил он меня в курилке, как сейчас помню, и первое, что спросил: «Слышал я, увольняешься от нас, Валер?» «Да, - говорю, - увольняюсь. Надоело мне, Лев Аронович, дорогой, в этом гадюшнике нашем без пользы штаны протирать и дурака валять месяцами. Себя совсем перестал уже уважать - от безделья-то: опускаюсь и деградирую здесь, вырождаюсь. А это, согласитесь, плохо». «Правильно делаешь, Валер, правильно, молодец! - ответил он мне совершенно искренне. - Беги, ищи себе достойное место, парень, пока молодой, пока ещё есть силёнки. Космос наш сгнил, и сгнил на корню - диагноз точный. Я бы сам давно убежал отсюда к чёртовой матери. Да уж некуда. И не зачем. Кому я теперь, больной и дряхлый старик, нужен…»
110
- Да и Вадим Александрович Огородников был в целом нормальным правильным мужиком, совестливым и порядочным в отличие от своего многочисленного окружения; талантливым русским учёным - к тому же, инженером-самородком каких поискать, большой-пребольшой умницей в плане науки и космоса. Отрицать это глупо… Вся беда его только в том заключалась, как я её для себя понял, что он, придя работать к нам после Физтеха, выбрав наш институт, для него совершенно не подходящий, - он этим здорово понизил свой социальный и научный статус и опустился на несколько ступенек вниз в профессиональном плане, попав в трудовой коллектив, априори ему враждебный, чужой. Коллектив, где его сразу же возненавидели за его диссертацию и за ум, за физтеховскую “красную корочку” - и дружно сожрать пытались. И он из-за этого от нас достаточно быстро ушёл, взбунтовавшись на всех и озлобившись, всё точно тогда оценив и поняв, - и, между прочим, абсолютно правильно сделал, правильно всё решил. Молодцом был когда-то, бойцом, мужиком волевым и решительным… А потом почему-то взял и обратно вернулся, чудак. И проиграл. Потому что возвращаться, как в народе у нас говорят, - дурная примета, гибельная…
- Так вот оно всё у него и вышло наперекосяк, через большую-пребольшую задницу. Его, дурачка-простачка, сначала с потрохами купили наши местные ушлые руководители, чтобы назад возвернуть; даже и квартиру дали, на которую он клюнул, повёлся: я тебе говорил. Но за это скрутили в бараний рог, в раба превратили, в корову дойную и безотказную. Облепили со всех сторон как клопы все эти наши институтские бездари и тупицы, “поставили раком” - и дружно высасывали из него кровь всю жизнь; и радовались при этом… Жалко было Вадима, Вить, честное слово, жалко. Но как помочь, как спасти человека, который был излишне порядочным по природе, но недальновидным; да ещё и бесхитростным, доверчивым и простодушным - это с одной стороны. А с другой - на деньги и славу падким. Чего уж скрывать и греха-то таить! - из песни слов не выкинешь. Считал, чудак малахольный, что “лучше быть первым в деревне, чем последним в городе”, и уже по одному только этому носил проклятие внутри себя, носил врага. Поэтому-то и вернулся и сроднился со всей этой нашей дрянью - Прошкиным и Радимовым, Котовой и Усмановым, Куклёнковой и Захаркиной - как с бородавками на лице, как со старой прогнившей мебелью - и не хотел, увы, от них избавляться.
- Но нам, молодым девчатам и паренькам, он всегда старался помочь, передать все имеющиеся у него наработки и знания, никогда от нас ничего не скрывал, был неизменно с нами открыт и честен. Ничего по этому поводу плохого сказать не могу, ни-че-го. С моей стороны это было бы даже грешно - потому что нечестно… Эх, если б не “старики” только, если бы не они, которые его с нами постоянно сталкивали и разводили в стороны, - всё бы у нас с ним совсем по-другому складывалось, по-хорошему и по-любовному… Но - нет, не вышло у нас любви. Так и метался бедный Вадим Александрович в течение последних советских лет между старыми кадрами и молодыми, стараясь всем угодить, всех примирить, успокоить… Но не угождал, не успокаивал, наоборот - и тех и других всё больше раздражал и злил только своей мягкотелостью и бесхребетностью, своим пацифизмом и конформизмом. И те и другие на него обижались в итоге, требуя своего, - его внимания полного, самой большой и важной работы, от которой напрямую наша и их, “стариков”, зарплата зависела и положение в секторе и отделе, наша и их будущая на предприятии перспектива, судьба. И здоровья и энтузиазма эти обиды всеобщие и регулярные ему, мужику беспомощному, одинокому, не добавляли.
- С молодыми сотрудниками в этом плане ему было хуже всего, конечно же, - с теми, кто мечтал трудиться, что-то полезное производить. Наша бурлящая через край энергия, наши молодые мозги как воздуха требовали ежедневной работы, самой объёмной и кропотливой, самой большой по тяжести. А вместо этого нас кормили крохами с “обеденного стола”, интеллектуальными от “стариков” объедками… Нас это совсем не устраивало, разумеется, такая откровенная со стороны старых заслуженных кадров дискриминация, дедовщина почти что армейская, переходящая по временам в террор. Это вызывало в наших пламенных, особо чувствительных на притеснения душах справедливую к “старичкам-разбойникам” неприязнь, с годами переходившую в ненависть…
- А ещё мы, молодые парни и девушки, видели,
