И главным образом, повторюсь, из-за сучёнка-Равиля! Мерзавца законченного и подлеца, которого молодёжь ежедневно видит. Который перед глазами маячит как блоха на стекле, и от одного вида которого нам всем, обитателям второй комнаты, волком выть хочется. Честное слово! Он, - говорю Огородникову совсем уж дерзко и откровенно, - как огромная куча дымящегося дерьма на подносе, на которую мы, молодые, ежедневно принуждены смотреть и морщиться, носы затыкать плотно. Подумайте, - говорю, - надо нам это всё? Зачем, - спрашиваю, - Вы, Вадим Александрович, над нами так издеваетесь-то?...»
«А как я его выгоню? И куда? - Огородников недовольно мне отвечает. - И что он делать станет, на воле-то, слепой, необразованный и неудельный? С голоду умрёт, - а я потом из-за него страдать и мучиться должен буду, да? Что парня без куска хлеба оставил, без будущего? Ты этого хочешь?... Он же привык уже, пойми, тут у нас годами сидеть и баклуши бить, сибаритствовать и прохлаждаться, ошалавил и опустился за долгие годы предельно. Да для него теперь любая работа адом покажется».
«Ваше-то какое дело, Вадим Александрович, дорогой?! - перебиваю зло. - Разберётся сам, не пропадёт, не бойтесь: он малый ушлый и хваткий. В ЖЭК вон какой-нибудь пойдёт и устроится - диспетчером или дежурным, - и будет жить, не тужить, приносить хоть какую-то пользу. Не переживайте за него: такое дерьмо не тонет… Зато обстановку в секторе оздоровите, морально-нравственный климат так называемый, убрав с глаз долой эту праздную гадину».
«Нельзя так с людьми, Валер, нельзя, - опять слышу я недовольное в ответ. - Так и с домашними-то животными нельзя, кошками и собаками, которых мы в дом однажды берём и потом приручаем. А уж с живыми людьми - тем более. Он же не знает ничего и не умет, пойми. К тому же - инвалид по зрению. Отец его на войне погиб, с одной матерью парень рос, почти сирота. А ты мне на улицу выкинуть его предлагаешь как котёнка слепого, паршивого. Выкинь я его - загнётся мужик в два счёта и семью загубит. Будет у нашего института под дверью стоять и скулить, назад слёзно проситься. А я что, должен буду на это смотреть и слушать?...»
«Хорошо Вам, Вадим Александрович, - обречённо машу рукой, видя, что разговор наш не склеивается, - добреньким-то и пушистеньким быть за государственный счёт. Государство огромные деньги платит в виде зарплат таким вот бездельникам-дармоедам, а Вам и не жалко - не свои же. А потом ещё удивляемся, отчего это мы, русские, так плохо и бедно живём? Всё из-за Вашей псевдо-гуманной политики. Вот если бы Вы ему из собственного кармана зарплату платили - наверное, по-другому бы себя вели: сразу бы Равиля уволили к лешему и не рассуждали бы, здоровый он или больной, умный или же глупый, выживет или загнётся в два счёта. Уволили - и забыли б тут же. И правильно б сделали. Вам-то какое дело, действительно, до его судьбы и семьи!… А так можно и добреньким быть, за казённый-то счёт: выгодно и приятно. Я понимаю. Как понимаю и то, что сектор-то у нас один, а начальников - два. Чудно! Вот вам с Кирилл Палычем и нужна массовка, гоголевские мёртвые души - все эти пустышки усмановы и куклёнковы, котовы и захаркины тани, от которых пользы ноль, от которых одни убытки…»
- Последние мои слова Огородникову сильно тогда не понравились, как я заметил: я его ими за живое задел; почувствовал, видать, старик, мою правду-то. Сразу же почернел лицом и осунулся, недовольно оборвал меня, не желая дальше уже говорить на эту неприятную ему тему. А больше нам и разговаривать-то было не о чем. Институт наш разваливался на глазах, пустел, работы никакой не было. Ни работы, ни перспективы. Возможностей удержать и уговорить меня Вадим Александрович не имел совершенно. Он даже и элементарные требования мои удовлетворить не мог: от присутствия рядом Усманова меня избавить... Ну и какие после этого могли состояться у нас договоры, о чём? Недовольные друг другом, мы тогда по комнатам разошлись и больше уже по поводу моего ухода не разговаривали…
107
- Я сидел в своей опустевшей комнате, помнится, смотрел в окно с грустью, дни до ухода считал, от жары и духоты мучился… и Фёдора Ивановича Тютчева отчего-то вдруг вспоминал постоянно. Выдающегося сына Земли Русской, мыслителя и провидца, великана Духа, блистательную биографию которого, написанную В.В.Кожиновым, я перед увольнением уже с превеликим удовольствием прочитал от корки до корки - и подивился прочитанному. Тютчев, он ведь не только великим поэтом был, но и видным дипломатом российским. Знаешь про это, Вить, слышал?
- Да нет. Откуда? - виновато улыбнулся я. - Про Тютчева-то слышал в школе краем уха, да, безусловно. Но стихи его не читал и ни одного не знаю, не помню. У меня с поэзией, Валер, да и вообще с литературою не лады были. Не любил я никогда читать. Да и времени у меня на литературу не было, сам понимаешь.
- Ладно, Бог с ней, с литературою, - нетерпеливо оборвал меня мой напарник. - Сейчас не об этом речь, а о Тютчеве, который, как я сказал, был главным образом дипломатом, всю жизнь проработал в министерстве иностранных дел, одно время был помощником у Горчакова даже, великого нашего канцлера. Работа послом и чиновником министерства ему очень не нравилась, судя по его дневникам, - из-за тех абсолютно диких порядков и нравов, и бардака, что в министерстве творились, и которые он никак не мог поменять, даже и при содействии всесильного Горчакова. Поэтому-то он и порывался несколько раз с дипломатической службы уволиться, в отставку выйти и литературным трудом заняться. Да возможности не было: он ведь бедным родился, и ему не передали родители по наследству тысячи крепостных крестьян, как тем же Тургеневу и Толстому. Вот и приходилось чиновную лямку тянуть: иного способа достойно жить, повторюсь, у него не имелось в наличии...
- Но сейчас, опять-таки, не об этом речь, не про его мытарства и треволнения. Не стану тебе, Вить, про всё рассказывать, что меня в Фёдоре Ивановиче поразило, потрясло прямо-таки до глубины души, - скажу лишь об одном, две мыслишки его тебе быстренько процитирую про наш русский национальный характер вообще и наших российских руководителей в частности. Мысли, которые мне глубоко в душу запали ввиду своей злободневности и актуальности, и которые я записал сначала, а потом и запомнил. Послушай вот, напрягись:
«…Почему имеет место такая нелепость? - искренне удивлялся он, наш великий русский поэт, которого Лев Толстой выше самого Пушкина ставил, очень любил его и ценил, у которого многому научился. - Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики… эти выродки находятся и удерживаются во главе страны, и обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать?»
А вот и другая важная мысль Тютчева:
«До сих пор это явление не было достаточно исследовано. Это то, что паразитическое начало органически присуще Святой Руси!!! Это нечто в организме, живущее за его счёт, но своей собственной жизнью… жизнью нормальной в своём пагубном разрушительном действии. И это происходит не только вследствие недоразумения, невежества, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже, и ещё неизвестно, докуда он доходит»…
- Представляешь, ведь 150 лет с тех далёких пор прошло, когда были написаны эти гениальнейшие, щемящие душу строки, а в нашей стране ничего по сути и не изменилось-то в плане её внутреннего устройства: «на одного с сошкой у нас по-прежнему приходятся семеро с ложкой». Как раньше, как и всегда. И конца и края такому антирусскому паразитическому наездничеству не видно. Поразительно даже, да?…
108
- Ты знаешь, Вить, что я понял, - было последнее, что я тогда утром возле ворот от Валерки своего услышал. - Что даже и наш Кирилл Павлович, человек абсолютно без-совестный и беспринципный, безжалостный по натуре своей, которому на всё и на всех было глубоко насрать, - даже и он был за Равиля горой, но совсем по другому поводу. Он Усманова опекал и защищал потому, теперь-то я это ясно вижу, что были они с ним “братьями-близнецами” как бы, или одного поля ягодками. Оба облепили Вадима с первого рабочего дня: только один, Равиль, забрался в штаны к Огородникову этакой прожорливой гнидой, а другой, Кирилл, ловко так на хребет вскарабкался наездником удалым, - после чего поехали оба в рай, свесив ножки.
- От него, от Кирилла-то, если подумать, пользы не больше чем от Равиля было, и он всю жизнь “порожняк гонял”, “переливал из пустого в порожнее”. Только Равиль это делал открыто и откровенно по сути - ну как тот же цыган; а этот нет, этот похитрее и поциничнее был, всё какой-то работаю прикрывался и всем остальным; и получал 400 рубликов от государства не один десяток лет как начальник сектора. Поди, заработай где такие-то деньжищи, не имея ни диссертации, ни учёного звания, ни мозгов - ничего. Чёрта-с два заработаешь!…
- Вот для этого-то дополнительного прикрытия ему и требовался Усманыч - как этакая живая ходячая ширма или тот же фиговый лист, надёжный буфер или громоотвод, наконец, что ограждали его от нас, молодых ребят, принимали на себя весь наш гнев праведный… Или как то же бельмо в глазу или бородавка на видном месте, которые сразу же привлекают внимание окружающих и больше всего раздражают и достают. До остального-то, как правило, дело уже и не доходит…
109
Не успел напарник произнести последние слова, как к нашим воротам подъехала первая машина, привезла на Горбушку товар. Мы кинулись её осматривать и проверять. Разговаривать стало некогда. И так до восьми утра включительно, как всегда… Ровно в восемь пришла наша смена. Мы сдали вахту и пошли в каптёрку переодеваться. Двадцать минут девятого появился бригадир, принёс Валерке зарплату; отдал всё до копеечки, как и обещал; после чего сказал “спасибо” за работу, пожал напоследок руку, пожелал всего наилучшего на новом месте. И ушёл. Мы были свободны…
Переодевшись в цивильное, мы пошли домой, но возле метро «Багратионовская» остановились и решили купить и попить пивка, снять накопившееся напряжение. Валерка было хотел опять меня угостить, оплатить и пиво. Но я отказался, заявив твёрдо: «хватит, дружок, давай теперь по-честному пить; ты меня, - добавил, - и так уже хорошо угостил, жирно будет»…
Договорившись об этом, мы купили по паре бутылок «Балтики», которая тогда входила в моду в Москве, которую все пили, отошли с бутылками за палатки к забору, стали пить не спеша и, одновременно, курить сигареты - “курятиной” пиво закусывать, как в таких случаях говорят. И в этот момент я опять обратился к напарнику:
- Валер, - спросил я его. - А были у вас в институте нормальные-то мужики, трудолюбивые и совестливые, никак не пойму? Или одни хитрожопые гниды только типа Усманова или Кирилла?
- Да были, конечно, - засмеялся Валерка. - А кто бы тогда работал-то, кто институт на своих плечах держал? - если б одни захребетники-дармоеды у нас отирались и подъедались… В соседнем секторе, например, Вовка Худяков работал старшим научным сотрудников, Владимир Сергеевич, если совсем уж правильно называть в силу возраста, - отличный, работящий, знающий специалист типа нашего Огородникова, да и человек достойный, на плечах которого соседний сектор и держался-то по
