драться с...
— С кем? Давай, говори, раз начал, — выплюнул Хромой. — С кем, а? С инвалидом?
— Прекратите! Егор, прекрати. Ты забываешься, — сказала Гаврош.
— Конечно. А он кем себя возомнил? Думает, что его за красивую рожу на руках носить будут? Какого он к тебе лезет?
— Слишком много вопросов, — деланно возмутился Хромой.
— Может быть, я сама к нему лезу, — отрезала Гаврош. — Тебе-то что?
— А то, — Егор продолжал распаляться, — что он для тебя пальцем не пошевелил. Конечно, ему стараться не надо. Белоручка хренова. Он хоть знает, когда у тебя день рождения?
— Тридцатого сентября, — спокойно ответил Хромой. — А ты, я так понимаю, заботился в надежде, что тебе перепадёт? На редкость бескорыстный человек.
— Прекратите! — Повторила Гаврош. — Слушать тошно.
— Да пошли вы. Оба. — Егор зло посмотрел на них, развернулся и направился к остановке.
— Не хватало, чтобы из-за меня все ещё и разосра... В общем, ясно. — Гаврош вздохнула.
— Это не твоя проблема, — пожал плечами Хромой.
— У него как будто мозги помутились. Отвечать бесполезно.
— Ладно. Куда пойдём? — Спросил Хромой.
— Я знаю одно местечко. Думаю, тебе понравится. Пара остановок отсюда.
Егор уже уехал. Они сели в автобус до центра. Какая-то девушка встала, робко улыбнувшись.
— Сидите. Сидите, — сказал ей Хромой.
— Точно?
— Точно. Всё в порядке.
Она села обратно. Хромой прислонился к поручню. По его лицу прошла тень. Гаврош подумала, что ему неприятно. Ему всегда было неприятно, когда окружающие видели, замечали, акцентировали внимание. Пусть из лучших побуждений. Толпа никогда не впускала его, постоянно выделяя.
«Я знаю, каково это, — хотела сказать Гаврош. — Но я хотя бы на какое-то время могу затеряться среди чужих».
В ухе у неё был наушник. Она обычно оставляла один, когда ехала с кем-то.
— Что слушаешь? — Поинтересовался Хромой.
— Пикника. Хочешь?
— Давай.
Она отдала ему второй наушник.
— Только не говори, что тебе нравится русский рок.
— Нравится. А что?
— Да ничего.
Сначала стихи, теперь... Такого не бывает. Хотя мы привыкли говорить это о вещах, которые случаются очень редко. Но всё-таки случаются.
Они вышли через десять минут.
— Два билета, пожалуйста, — попросила Гаврош.
— Давай я заплачу...
— Нет, — оборвала резко. — Я тебя сюда позвала.
Помещение было большое. Стопки тарелок высились на столе. Гаврош взяла одну, швырнула о стену за перегородкой. Тарелка разлетелась на осколки. Разрушение всегда занимает миг.
— Попробуй, — сказала Гаврош.
Хромой тоже взял тарелку и кинул её от себя, как бумеранг. Она грохнулась на пол бесполезными, острыми частицами подобно предыдущей.
— Попробуй ещё.
Они разбили ещё по одной. Потом ещё и ещё. А потом начали хохотать. Это было такое странное чувство, словно они знали друг друга лет сто, дружили не меньше, и сейчас их накрыло вдруг обоюдной истерикой — больной и страшной, но их смех становился только громче.
Хромому захотелось обнять Гаврош, прижаться как можно крепче, до зубного скрежета; сердце свело от нежности. «Смешная, горькая, родная. Нет, нет, нет». Сломанный механизм. Ничего не выйдет. Не получится. Гаврош вдруг резко перестала смеяться.
— Я сюда одна приходила, — сказала тихо. — Когда сестры не стало. Понимаешь, она его слишком любила. А он болел.
— Мне жаль. Правда. — Хромой не знал, как правильно ответить. Только сильнее захотел её обнять.
— Я всегда думала: вырасту, отомщу ей за все гадости. А она сама себе отомстила. Мы с ней даже начали ладить, а вскоре после этого... Кто знает, что могло бы быть.
Странно было говорить это ему. Когда буквально вчера они перебрасывались колкостями. Когда буквально вчера в воздухе был тревожный ток. Но сейчас ток ощущался слабо. Уступал место чему-то незыблемому. Сильному. Настоящему. И спокойному.
— Будем снова кидать? — Спросила Гаврош.
— Как-то настроение ушло.
— Есть такое. Ладно, пойдём тогда.
— Я в детстве с горки свалился, — сказал Хромой уже на улице. — Поэтому так хромаю. Всё время думаю, какой была бы жизнь, если бы не травма. Мать бы любил. Хотя бы внешне был бы нормальным.
«Ты полюбишь ненормального». Так сказала Алька. Все мы ненормальные, Аль. Хорошо это или плохо — никто не знает.
— Норма — условное понятие, — пожала плечами Гаврош. — Егор так смотрел на тебя сегодня, будто хотел поменяться с тобой местами. Скажешь, чудно, да? Просто для него на тот момент твоя... хромота немного стёрлась. Она тебя не определяла. В отличие от, как он выразился, красивой рожи. Хромота вообще тебя не определяет.
«В отличие от того, что ты меня проводил. От того, что я сейчас с тобой говорю».
— А что тогда?
— Ты весь. Это только часть, Олег. — Кажется, Гаврош впервые назвала его по имени. Впервые. — Я никогда не пойму, как тебе больно. Но всё же это только часть.
— А я никогда не пойму, как больно тебе, но... То, что сделала твоя сестра, её выбор. Ужасный, да. Но не твой. И ты не можешь винить ни её, ни себя. Ни кого-то там, наверху.
— Это точно, — горько усмехнулась Гаврош. — Я могу лишь попытаться склеить себя обратно. Как посуду. Знаешь, что такое кинцуги?
— Кажется, японцы так реставрируют керамику?
— Ага. Показывая, что трещины и поломки тоже имеют своё очарование. Подчёркивают их золотыми нитями.
«Может, это про нас, а, Сашенька? Сашенька. Не Гаврош. Может, однажды я назову тебя так, и ты улыбнёшься. Может быть, однажды мы залатаем друг друга. И это будет по-своему красиво».
— Проводишь меня опять? — Спросила Гаврош.
— Хорошо. — Хромой улыбнулся.
Небо становилось фиолетово-чёрным. Как в песне. Наливалось неприятной густотой.
— Не хватало ещё под дождь попасть. Скорей бы автобус подошёл.
Они успели. Косые линии тут же начали расчерчивать окна.
— Как промозгло, — сказала Гаврош. — Не люблю осень.
— А я люблю.
— Почему?
— Мы с ней похожи.
«И с тобой».
— Спасибо за то, что позвала меня туда. Классное место. И вообще — спасибо.
Гаврош хотела ответить, но автобус резко дёрнулся — и она непроизвольно вцепилась в Олега. Обхватила обеими руками. Что за идиотизм — вчера он схватился за неё. Теперь она. Неуклюже. Неловко. Одинаково. Гаврош спешно отпрянула. В пальцах всё ещё было ощущение стремительного объятия. Олеговой мягкости. Гаврош всегда была слишком тактильна по отношению к тем, кого любила. И эта жажда касаний-объятий всегда была слишком сильной. Наверное, надо было от этого избавиться.
Гаврош бросила на Олега взгляд. Он смотрел на неё как-то странно. Как на лето после долгой зимы.
Ливень вдруг закончился. За окном начало светать.
~ Шёлк и трепет ~
У подъезда маячил Крот. Он был очень худой, весь какой-то суховатый. Щёки впалые. Таких не хочется обнимать, только думаешь, как бы они сами держали руки при себе. Хотя на вкус и цвет...
— И что ему надо? — Негромко поинтересовался Хромой.
— Не знаю.
У Гаврош перед глазами ещё стояла сцена в автобусе. Она едва удержалась от того, чтобы не обнять Олега снова.
— Привет, — поздоровался Крот, когда они подошли.
— Ну и зачем явился? В школе что-то я тебя не видела сегодня.
— А я прогулял, — криво ухмыльнулся Крот. — Извини за синяк. Я просил их не лезть.
— Правда? Я думала, ты просил их об обратном.
— Все на взводе, понимаешь? Она вредничает. Меня самого не всегда впускает. Как ты думаешь, что сделает Щегол, если больше не сможет туда попасть?
Щеглу летом исполнилось пятнадцать. Он был — как это говорят? — из неблагополучной семьи: отец-алкоголик, младший брат; мать ушла три года назад и с детьми не общалась. Кое-как выживали на дедушкину пенсию в полусарае. Отец работал периодами, а потом снова уходил в запой.
Гаврош вздохнула. У неё была тёплая квартира, мягкая постель. И черничный йогурт, и чай, и шоколад. А отец преподавал в институте.
— Всё будет нормально, — сказала она. — Щеглу учиться надо. В вуз потом идти. Вырываться из этой безысходки.
— У самой-то хорошо получается? — Скривился Крот.
— Пойдёт. У меня, во всяком случае, есть планы. А он только живёт ненастоящим.
«Да, я тоже так живу. Но у меня хотя бы есть надежда, что это изменится».
— Передай я ему твои слова, что, разве поможет? Он и так в себе замкнулся дальше некуда. А я звоню ему каждый раз с мыслью — только бы ответил.
— А как этот вихрастый? Которого я ножиком задела.
— В порядке. Побесился и перестал. В конце концов, не ты первая начала, — Крот переступил с ноги на ногу, поёжившись, как от холода. — Ладно. Пойду.
— Пока. И скажи ребятам, что им не поздоровится, если снова полезут.
— Не полезут. Не сомневайся.
Он ушёл. Гаврош повернулась к Хромому.
— Похолодало что-то. — Она хотела его пригласить, но было неловко. — Слушай, может, зайдёшь? Тут промозгло, а у меня есть чай с клубникой и печенье. Посмотрим что-нибудь на планшете. Если хочешь, — добавила поспешно.
Счастье — вещь простая. Несколько слов (которые вряд ли скажут). Пара движений (которые вряд ли сделают). Шаг навстречу. Улыбка. Прядь волос, закрученная на указательный. Случайно подхватить руками мягкие бока. Почувствовать шёлк щеки. Нежный трепет пальцев. Услышать лёгкое «а давай». Конечно же, во сне, потому что наяву обычно молчат. Или бросают «мне уже пора, к сожалению, но в следующий раз, в следующий раз — обязательно». Так говорят: «Мы вам перезвоним». И не перезванивают вовсе. Отсрочка отказа — не более. Время на томительное ожидание несбыточного.
— А давай, — ответил Хромой. Улыбнулся искорками глаз.
Отец был на работе. Они прошли на кухню. Гаврош поставила чайник. Хромой смотрелся здесь так, будто его вписали в обстановку заранее. А его и вписали — у неё в голове.
— Чайник будет долго закипать, — сказала Гаврош. — Минут пятнадцать.
— Или долго не закипать. Древняя шутка, да?
— Очень. Но мне нравится, — Гаврош опустилась на стул рядом с ним.
В вазочке ждало овсяное печенье.
— А шоколад будешь? У меня с апельсином есть, горький. И белый. И пастила, — она вскочила, открыла буфет, достала всё, бросила на стол и села обратно. — Ну что?
— Ты всегда дома мельтешишь? — Спросил Хромой лукаво.
— Извини.
— Да ладно, — он снова улыбнулся. — Я просто так сказал.
Они помолчали.
— Ты знаешь, я подумал...
Его прервал свист чайника. Гаврош бросила в кружки по заварочному пакетику и залила кипятком. Пара капель попала ей на руку.
— Что за... — она быстро включила холодную воду. — Вечно что-то происходит.
Подула на чай, отломила шоколад и сунула в рот кусочек.
Хромой откусил печенье.
— Люблю овсяное, — сказал он. — И белый шоколад. В детстве был такой, пористый. «Воздушный», кажется, назывался. До сих пор продаётся, но как будто из прошлой жизни. Даже покупать не смеешь. Нелепо, правда?
— Почему нелепо? — переспросила Гаврош. — Конечно, не смеешь. Ведь сейчас у него и вполовину того вкуса не будет.
Щёки, ямочки, впадинки, аккуратное ухо с серебряным колечком. Настоящая сладость — она тут. В возможности любоваться.
Хромой залпом допил чай.
— Что смотреть будем?
Пальцы перебирали по столу, как по клавиатуре. Чёрные клавиши, белые, снова чёрные. На вид одинаковые, но звучащие совершенно по-разному.
— А ты что хочешь? Я бы сериал посмотрела. В комнату пошли.
Диван был собран. Гаврош разложила небольшие подушки и достала из рюкзака планшет.
— Что ты там прячешь?
У Гаврош всё ещё была открыта его страница. Она судорожно нажала на крестик.
— Ничего. Сайт
