На высоте птичьего полёта

сильный ушиб. Но люди выдерживают и не такое, – закончил он не очень уверенно.
– Слава богу, – сказал я и, кажется, смягчился, потому что с лица эскулап сошло напряженное выражение, и осталась только маска испуга.
Потом я понял, что в горячке просто наступаю на него, как Шрек, и посмотрел, оправдываясь, на Аллу Потёмкину. Она улыбнулась в ответ. Может, пронесёт, мысленно поплевался я через левое плечо. У нас бойцы в горячке боя после тяжелейшей контузии в атаку ходили. Его мотает, а он бредёт и мычит: «Ура-а-а!»; и ничего.
Её переложили на каталку и повезли. Я шёл до лифта и держал её за руку.
– Не бойся, – сказала она, – я живучая, как кошка; я мысленно поплевал через левое плечо.
В лифт меня не пустили, и я пошёл выяснять, где шляется Радий Каранда. Всё выглядело так, словно после нашего разговора, он психанул и сбежал к чёрту на кулички. Неплохо было бы знать, куда именно. Водку, наверное, пьёт вовсе не в гордом одиночестве. Это совсем не походило на него. Радий Каранда всегда был сама выдержка. Или ушёл в загул, или накипело. В этом плане я его не знал и никогда не видел пьяным; с бодуна видел, но только не пьяным. А если накипело, то это не ко мне, а к ближайшему батюшке. Он знает ответы на все вопросы.
Вдовин прятался от меня за колонной в самом дальнем углу фойе.
– Где Радий Маринович?!
Мне почему-то хотелось встряхнуть Вдовина, чтобы он осознал важность момента и перестал лупать глазами, как мышь на сову.
А он, оказалось, ещё при этом ещё и думал, и даже выстраивал стратегию поведения.
– Я не знаю, – засуетился он глазками. – Я звоню ему вторые сутки.
– Почему я об этом узнаю только сейчас?!
За подобное в армии я бы с него семь шкур спустил, а здесь Москва, гражданка, ляпота; и пьем мы на Донбассе, потому что работа тяжелая – фронтовая, боевая. У меня сосед, Сергей Зайцев, забыл позывной, списали по контузии, целый год не просыхал. Понятно, что ему страшно вспоминать то, что он видел; мне тоже было страшно, и я тоже пил, правда, по ночам не кричал и по улице с топором не бегал, тихо подыхал, как птичий сомнамбул. И вообще, до меня только сейчас дошло, в что в Москве пораженческого пессимизма гораздо больше, чем у нас на войне. У нас эта штука лечилась элементарно просто – окоп, блокпост, атака, потому что самый лучший агитатор за советскую власть – это взрыв фашистской мины, не говоря уже о снаряде или танковом прорыве; у нас не до рефлексии, мы за себя и Россию жизнь кладём. Башка вмиг просветляется. А здесь они какие-то все размягченные, ждут манны небесной, что ли? Уповают на чужого дядю: «Вот если бы нам платили, как в Европе…» Я их, колбасников, насквозь вижу! Треть Москвы колбасников! В Киеве население только за эту колбасу и купили. Поэтому я думаю, что Россия оздоровится из Донбасса, как и когда, не знаю, но обязательно оздоровится, потому что там сейчас цвет нации, самые здоровые силы, обкатка там этих сил происходит, русский дух обновляется и выковывается. Так что Москве на Донбасс надо только молиться и ещё раз молиться, чтобы мы выдюжили и погнали супостата.
– Вы были недоступны, – промямлил, страшно потея, Вдовин.
Он него исходили волны страха и тихого безумия. Я сбавил обороты, чтобы он не изошёлся сердцем раньше времени:
– Почему в тылу?! Почему не на фронте?!
– На каком? – У него хватило наглости ворочать языком.
Я посмотрел на него, как на недоросля, и понял, что мозгов у него нет и что надо Радия найти, а этого в унитаз спустить, чтобы воздух не портил.
– Выстави охрану у палаты и внизу, где там этот томограф!
– Я уже приказал, – промямлил Вдовин, запрокидывая голову, потому что я был гораздо выше и крупнее его, и если бы просто задел, то от него осталось бы мокрое место.
Я понял, что он наслушался про Донбасса и страшно меня боится; а в меня всего лишь попала горсть осколков, да шестнадцать пулек калибра пять целых и сорок пять сотых миллиметра.
– Что за человек толкнул Аллу Сергеевну?
Мне не было дела до его страха смерти. Отсиживается на тёплой печке тоже надо уметь, за это медали не дают и однажды спросят: «Папа, а что ты делал, когда другие погибали за Россию?» И ты пойдёшь и повесишься на помочах, и правильно, между прочим, сделаешь.
– Мы уже его ищем, и полиция тоже! – белел он всё больше и больше.
– Найди его раньше и приведи ко мне!
– Слушаюсь. – Он готов был провалиться сквозь землю, лишь бы быть от меня подальше.
– А где Радий?! – Я вдруг поймал себя на том, что уже задавал этот вопрос.
– Нет знаю! – взвыл Вдовин.
– Ладно, не тянись, – сказал я, заметив, что Вдовин вовсе скис и готов выброситься в окно на мостовую с третьего этажа.
Я подумал, что если бы я не дулся, как индюк, а остался бы рядом Аллой Потёмкиной, то ничего подобного не случилось бы, но для этого надо было переступить через свою гордость и иметь безмятежную психику идиота, а психики у меня не было, сгорела психика на войне.
Затем прибежала медсестра и сказала, что меня ждут на первом этаже, и я понёсся вниз по лестнице, перешагивая через три ступени.
Эскулапа, которому деньги жгли карман, уже не было и в помине, меня приняла миниатюрная, как статуэтка, женщина, на двери в кабинет которой было написано: «Павлова Ольга Николаевна, врач-диагност». С фиолетовыми прядями, энергичная, готовая, казалось, выпрыгнуть из своего накрахмаленного халата. Эротоманка, что ли? – неожиданно для самого себя подумал я и тут же забыл об этом.
– У вашей жены травма пояснично-кресцового отдела. – Она уверенно покачивала ножкой в изящной туфле, но крайне деликатно в рамках приличия. – В подвздошно-поясничных мышцах слева отмечается повышение магнитно-резонансного сигнала. Вот здесь. – Она показала мне на снимке. – С увеличением объема мышцы с распространением инфильтрата за брюшину в левый фланг.
– Что это значит?
Туфельки-то у неё были модельные, из мягкой кожи, и стелька такая, что подошвы не потеют, я такие моей Наташке Крыловой в Москве в две тысячи десятом покупал. Увидел и купил наобум лазаря, и они ей подошли.
– Скорее всего, внутреннее кровотечение. Она у вас давно болеет?
Я посмотрел на неё дикими глазами:
– Нет.
– Температуры не было?
Я подумал о глупейшей с моей точки зрения ссоре, мне сделалось тошнее тошного:
– Нет.
– Ещё мы обнаружили бронхит, – она снова качнула ножкой и коснулась моей ноги.
Но это уже были детали, я уже понял, на что намекает Ольга Павлова, пристально, как гинеколог, глядя мне в рот, и понадеялся, что она не будет перечислять все болячки Аллы Потёмкиной до вечера. Она и взаправду ограничилась:
– Вам лучше поговорить с лечащим врачом. А здесь мои координаты, – и сунула мне свою визитку.
И я узнал, что лечащего эскулапа зовут Максимом Владимировичем, и взлетел на третий этаж к Алле Потёмкиной, а потом вспомнил о цели визите и завернул в ординаторскую.
Из визитки я узнал, что лечащий эскулап – муж Ольги Павловой; смял и бросил визитку в первую же урну по пути, мне стала противна эта вечная недвусмысленная московская привычка смешивать работу и личное.
– Абсолютно ничего серьёзного! – включил паяца Максим Владимирович, разве что не кланялся и не разводил ручками с тонкими женскими пальчиками. – Я рекомендую понаблюдать недельку. Мы назначили обезболивающие, антибиотики и капельницу, в общем, полный цикл терапии.
Я понял, что он что-то скрывает от меня, но, как страус, не хотел ни во что вникать, кивнул и с лёгким сердцем, даже чуть подпрыгивая от нетерпения, понёсся к Алле Потёмкиной, так не терпелось мне её увидеть.
– Я знаю, ты его нашёл, – сказала она, когда сестра вышла из палаты.
– Кого? – притворился я на всякий пожарный несведущим.
– Его, – попросила она, и я вздохнул с облегчением. – Ты его не тронь, ему заплатили, и он будет молчать.
– Ладно, – пообещал я слишком поспешно и подумал, что, может быть, оно и к лучше, не надо ехать в Ногинск.
Но, конечно же, поехал бы, если бы не остановили. А остановили весьма вовремя.
– Я сама тебе всё расскажу, – пообещала она. – Ты же меня не бросишь?
Она знала, что не брошу, а спросила просто так, для проформы, чтобы лишний раз удостовериться. Впервые я кому-то был нужен. Это обязывало. Меня всю жизнь что-то обязывало, но теперь обязательства были очень серьезными.
– Не брошу, – сказал я, и это было правдой, видно, это мой крест – женщины с трудным характером.
Оказывается, это была всего лишь передышка. Я уже знал, что человека убивают нереализованные предчувствия, но в тот момент у меня никаких предчувствий не было; было всего лишь глупая человеческая надежда дожить до конца лета. Не та надежда, которая даётся в априори, а обыденная, зряшная, и я попался, как кур во щи, словно я уже не был в жизненных переделках и всё началось сызнова.
– А теперь иди, – Алле Потёмкиной посмотрела на меня своими тёмно-синими глазами, – я хочу спать. Приходи утром. Вещи мои принеси.
Я поцеловал её и вынес её взгляд с собой в надежде, что и на этот раз всё обойдётся, и что мне продолжает везти, что это и есть та передышка, которая даётся во спасение.
Фойе было пустым. Вдовин где-то прятался, однако, к его чести, напротив палаты сидели двое бойцов и даже в гаджеты свои не достали, чтобы скрасить дежурство, видно, Вдовин здорово им хвосты накрутил.

***
Я нёс её просящий взгляд до самого выхода и готов был расплавиться от любви, словно стойкий оловянный солдатик, как вдруг возле машины меня приняли двое из ларца. Я и глазом не успел моргнуть, как они выросли, словно из-под земли, ткнули мне в правую почку стволом и сказали таким голосом, от которого обычно трясутся поджилки и давление подскакивает, как в барокамере:
– Иди в машину и не дёргайся!
И я пошёл, хотя и не испугался. А что делать? Мы сели, поехали. Они здорово рисковали, вокруг масса народа, камеры на фасаде. Можно было конечно развернуться заехать очень коротким апперкотом в челюсть того, что был слева. Это единственное, что я успел бы сделать. Однако я подумал, а кто будет приходить к Алле Потёмкиной, если меня убьют, да и почку жалко; а так всё же есть шанс. К тому же если бы меня хотели убить, то сделали бы это сразу, не рассусоливая. В общем, я дал слабину, посчитав, что здесь что-то не то, не убивают так вежливо в Москве, и в заложники тоже не берут, кому я, контуженный, нужен; скорее, в гости приглашают на блины, не очень вежливо приглашают, но это мелочи жизни, это мы переживём. Короче, что-то меня остановило от резких движений и маханий кулаками.
Когда мы поехали, тот, кто сел справа от меня, показал два пальца и сделал так, когда со ствола сдувают дымок, и улыбнулся почти дружески, продемонстрировав, что исповедует отбеливание зубов с помощью сырной терапии, но при этом нещадно пьёт чифир, и, быть может, он даже сидел; я понял, что меня очень дёшево купили.
– Не волнуйтесь, – сказал он мне, – нам велено просто довезти вас.
– Куда? – Кажется, я был готов взорваться, как пороховой склад, в который попала счастливая искра.
– Увидите… кстати, какой у вас позывной?
Я сдержанно ответил.
– Ага… – Они сделали удовлетворенные лица и больше не проронили ни слова, только сфотографировали меня без моего разрешения и, как я понял, не таясь, переслали куда-то.
История становилась занятной, в стиле московских саг, которых я начитался в своей время, но там всё кончалось