Очутившись на улице, он каждый раз наблюдал одну и ту же картину: рядом с детской песочницей останавливалась рыжая лошадь. Старый извозчик, на телеге у которого было несколько бидонов с молоком, неспешно слезал, отбросив в сторону поводья. Затем он расправлял на деревянной поверхности небольшую клеёнку и после этого кричал на весь двор: «Кому молока-а-а-а? Кому молока-а-а-а?»
Лошадь, при этих звуках прядала ушами и фыркала. Ванечка, дрожа от нетерпения, всякий раз подбегал сначала к старику-извозчику, и, просительно заглядывая ему в глаза, неизменно задавал один и тот же вопрос:
- А можно погладить?
Взгляд старика теплел, глаза влажнели, и он отвечал:
- Отчего же нельзя? Погладь, коли так хочется.
Получив разрешение, Ванечка, привстав на цыпочки, с трудом дотягивался до мягкого широкого носа, проводил по нему ладонью и изо всех сил прижимался к лошадиной морде. При этом он закрывал глаза и шептал: «Моя хорошая. Какая же ты красавица…»
Лошадь, словно понимая слова маленького человека, опускала голову, и Ванечка, не выпуская из кулачка ремешок уздечки, продолжал стоять ещё какое-то время.
Тем временем к старику начинали подходить женщины с двух- и трёхлитровыми банками.
Не обращая внимания ни на лошадь, ни на находящегося возле неё мальчика, они громко смеялись и шутили:
- А, что, Михалыч, не надоело тебе ещё каждый день к нам ездить?
И тут же добавляли:
- Езди-езди. А то в магазине молоко с утра не всегда есть. Иногда после обеда только привозят. Да и то, что привозят – это не молоко, а не пойми, что.
- Разбавляют, поди… Шельмуют… - смеялся в ответ извозчик.
- Ой, не говори, - соглашались хозяйки, - если бы не ты, не на чем было бы и кашу детям сварить.
- Ванятка! – словно только что замечали они мальчика, - ты опять тут! – Отойди, не мешайся Михалычу!
- Да ладно вам, барышни! – улыбался старик. И добавлял: «Ничем он мне не мешает!»
«Барышни», самой молодой из которых было уже за тридцать, постепенно расходились. А Ванечка вытаскивал из кармана коротких брюк небольшое яблоко или морковку, протягивал её Боните – так звали его рыжую любимицу – и с радостной, счастливой улыбкой смотрел, как лошадь аппетитно хрустит угощением.
На прощание, осторожно погладив её по переносице ещё раз, он вопросительно смотрел на Михалыча и задавал вопрос:
- А вы через сколько дней приедете?
Старик делал серьёзное лицо, будто каждый раз забывал, какой на календаре день, и задумчиво смотрел на ребёнка.
- Сегодня, стало быть, вторник? – пряча хитринку в глазах, то ли утверждал, то ли спрашивал он. И, после того, как мальчик согласно кивал, начинал производить нехитрый подсчёт: «Вторник – раз. Среда – два. Четверг – три. Пятница – четыре»
А Ванечка, незаметно повторяя слова, сосредоточенно смотрел на то, как Михалыч загибал сначала мизинец, потом безымянный палец, потом средний…
- Пятница – четвёртый день, - слышал он меж тем, - но если сегодняшнего дня не считать – то один день долой! И получается, что четыре минус единица – будет три. Стало быть, через три дня и приеду.
Ванечка обнимал на прощание лошадь и махал рукой старику:
- Пока!
- Пока, пока, дружок, - махал в ответ морщинистой рукой Михалыч. – На забудь, через три дня мы с Бонитой аккурат тут будем.
- Не забуду, - отвечал Ванечка и, перепрыгивая через небольшие лужи, оставшиеся после ночного дождика, бежал обратно домой.
- Ну, наигрался со своей лошадкой? И с Михалычем поговорил? – спрашивала мать, встречая его в прихожей.
- Ага, - сбрасывая обувь, радостно кивал Ваня, - через три дня они опять приедут. И уже из комнаты прибавлял: «А я сегодня Бониту яблоком угостил!»
- Молодец ты у меня, сынок, – ласково гладила его по макушке мама, - это хорошо, что ты такой добрый.
***
Эх, и зачем она только согласилась работать почтальоном! Вера шла по деревне в своих залатанных валенках, и каждый шаг давался ей всё труднее и труднее.
- Вера! Верочка! Ты случайно не к нам?
- Девица-красавица, что ты там несёшь в своей сумке? Не нам ли какой пакет? – то и дело слышала она то с одной, то с другой стороны улицы.
- Почтальон! – кричали ей с какого-нибудь двора, - не забудь про нашу газету! Чтобы нам было, что почитать вечером!
- Вер, а Вер! – повис с обратной стороны забора Федька. – Когда мне принесёшь письмецо, а?
- Как только напишут – так сразу же и принесу, - ответила Вера, не поворачивая головы в его сторону.
- Ой, да какие мы сегодня серьёзные! – весело продолжал Федька, - а ведь так и не скажешь, что такая дивчина может быть такой хмурой!
- Слышишь, Вер, - не унимался он, - а ты возьми, и сама мне письмо напиши. А я читать буду. Долго-долго. Ну, напиши, а?
- Отстань, балабол, - отмахнулась Вера и тут же поёжилась: нужный ей дом становился всё ближе и ближе.
- Ну, зачем? Зачем я только согласилась разносить эти письма? – снова обратилась она к самой себе, - ведь в них люди не только о любви друг другу пишут, да о погоде сообщают. Бывают письма и иного рода…
Она подошла к калитке, и её внезапно осенила шальная идея:
- Брошу письмо за забор прямо на снег, а там будь, что будет.
Она уже сунула руку в кожаную сумку, где лежали письма и свежие газеты, как вдруг дверь на крылечке скрипнула, и на пороге показался совхозный электрик дядя Ваня. Или Иван Михайлович, как почтительно называли его в округе.
- Ну, Веруня, - улыбнувшись, начал он, - что нового в нашей периодической печати имеется?
Вера, ни жива, ни мертва, вынула из сумки лежавшую сверху новую газету, от которой пахло типографской краской, протянула её Ивану Михайловичу и следом вытащила треугольный конверт со штампом воинской части. Сквозь тоненькую жёлто-белую бумагу виднелся отпечатанный на пишущей машинке текст. Все, кто получали такие конверты, знали, что за страшная информация в них таилась. И, всё же, разворачивая, до последней секунды не теряли надежды о том, что напечатанная бумага пришла в их дом по ошибке.
Знала это и Вера. Поэтому, когда на почте увидела военный треугольник, сразу поняла, чтó он означал.
Понял это и Иван Михайлович, когда принимал лёгкий конвертик с тремя уголками из рук почтальона. Руки его мелко дрожали, пока он разрывал бумажный листок, улыбка исчезла, лицо стало напряжённым.
Пробежав по строчкам глазами, он со стоном опустился на ступеньки крыльца:
- Алёшка, Алёшка… – несколько раз повторил он и, замотав головой, ткнулся головой в деревянные перила.
- Алёшка! – вдруг во всю мочь закричал он, - Алёшка! Как мы тебя ждали, а ты сгинул в неведомой нам стороне!
- Алёшка!!! – продолжал он с горьким надрывом в голосе, хватая между всхлипами воздух.
Вере захотелось убежать, но страх увиденного чужого горя приковал её к месту. Она знала, что Алёша – младший сын Ивана Михайловича - писал регулярно. Вплоть до мая сорок пятого. И ещё потом два или три письма пришло. А после них вдруг... тишина.
Иван Михайлович с женой свято верили в то, что их Алёшка жив и вот-вот вернётся домой. Ведь победные залпы отгремели над Москвой уже больше полугода назад.
- Ничего, - то и дело повторял сам себе Иван Михайлович, - дорога-то от Москвы до Сибири неблизкая. Да пока все документы выправит, на это тоже время надо. Бог даст, к Новому году, наконец, свидимся.
Но новый, тысяча девятьсот сорок шестой год, им пришлось встречать вдвоём с женой.
- Не кручинься, - уговаривал Иван Михайлович тихо сидевшую за новогодним столом супругу, которая в последнее время начала заметно прихварывать, - подождём ещё чуть-чуть. Вот увидишь, аккурат к концу января заявится.
И вот в этом самом конце января принесла им молодая почтальонша Верочка вместо радостного известия о том, что сын возвращается домой, «похоронку». Теперь она стояла у калитки, закутанная в свой старый полушубок и повязанная цветастым бабушкиным платком, и горько плакала.
Плакала, даже не глядя на Ивана Михайловича.
Сколько бед принесли им эти четыре года! Сколько соседей уже отплакали и отрыдали своё! А война, эта беззубая, похожая на смерть, старуха, нет-нет, да и высовывала то тут, то там свои костлявые руки. И, оглядываясь, словно воровка, продолжала забирать тех, кто уже отпраздновал Победу и со дня на день должен был вернуться домой.
И вот теперь настал черёд Алёши. Того, которого так ждали и который остался последней надеждой после гибели двух старших сыновей. Тогда ещё родные не знали о том, что молодой солдат попал в перестрелку с вражеским отрядом девятого мая - в тот самый день, который позже официально будут считать Днём Победы над фашизмом. «Пал смертью храбрых, освобождая город Прагу, в составе 10-го гвардейского танкового корпуса 4-й гвардейской танковой армии», - сухим, казенным языком было написано в треугольном письме, которое принесла Вера.
Слёзы струйками всё продолжали и продолжали стекать с её щек, и цветастый платок под подбородком сделался совсем мокрым.
А Иван Михайлович с трудом встал и, шатаясь, стал подниматься по ступенькам. Стукнув кулаком по двери, он зашёл в сени и исчез в длинном тёмном коридоре…
***
- Мам, - допивая молоко перед сном, неожиданно спросил Ванечка, - а почему у меня нет дедушки? Целых две бабушки есть. И прабабушка даже, а вот дедушки нет ни одного. Почему так?
Присевшая на когда-то наспех сколоченную табуретку, мама ответила не сразу.
- Как тебе сказать, сынок? – начала она, снимая косынку. – Дедушка Яков на войне погиб. А другой дедушка… - и она всхлипнула, - тот вообще без вести пропал. Так до сих пор и не знаем, что с ним случилось.
- А на войне – это на той, которую каждый год по телевизору показывают, да? – спросил Ваня, прижимаясь щекой к маминому халату из ситцевой ткани в жёлтый крупный цветочек, - это где солдаты ходят, а потом ещё танки ездят и грохочут?
- Это парад показывают, - пригладила мама чёлку Ванечке, - ты просто маленький ещё и многого не понимаешь.
- А война, - и мама снова вздохнула, - это совсем другое. Это там, где людей убивали. И где дома горели. И когда людям есть нечего было.
- И даже молока не было? – удивился Ванечка.
- Молока… - вытерла мама глаза уголком фартука, - тогда не только молока - даже хлеба - и того не было, - и её глаза опять сделались мокрыми.
- Ты вот без дедушек остался, - прижимая Ванечку к себе, продолжала сквозь слёзы мама, а старичок этот, который молоко привозит – у него троих сыновей война забрала. Он даже внуков не успел увидеть.
- Почему? – снова спросил Ванечка, поднимая голову и пристально заглядывая маме в глаза.
-Потому вот, - и мама зачем-то снова взъерошила Ване волосы, - сыновья погибли, и малышам уже не откуда было появиться. Вернее, не от кого.
В этот вечер Ванечка долго ворочался
