Стоял древний монастырь, белый как лунь и такой же беззащитный перед людьми и временем. А времени с поры его жизнедеятельности прошло так много, что многие позабывали, мужской или бабий тот монастырь был, в честь кого назван, но слава Богу, все знали, что монастырь был русским и турки его не брали.
К стенам, увитым разного рода плетущихся трав, монастыря любил ходить Стёпка, когда выдавалось свободное от занятий по дому и прочим делам, время. И летом ходил, и зимой, а осенью и весной старался как можно дольше сидеть, оперевшись к мудрым монастырским стенам спиной, и читать до тех пор, пока его кто нибудь не окликнет и не позовёт в дом, где мать и старший брат, невзлюбивший последыша своего кровного за одни ему ведомые этому малому бесу причины.
Ни один раз являлся здесь в облаке пред очами маленького мальчика сам святой Давид Псалмопевец. Маленький ростом, маленько сутулый, с пронзительным взглядом серых глаз, победитель Голиафа сразу понравился Стёпке. Ласковый, светлый образ праведника очень походил на образы русских святых, жития которых обожал читать уже повзрослевший мальчик с детства. Книги, обёрнутые в газеты, несколько лет приносил тянущимуся к духовному познанию мальчишке отец Питирим, а уже тому доставлял сам благочинный отец Кирилл. И эти книги с описанием духовных подвигов среди тьмы и злобы по-особенному узнавались здесь, с каким-то высшим предназначением.
Сегодня Стёпка спал что почти не спал, ворочался с бока на бок, словно завтра день рождения у него. Откроет усталые от чтения глаза, чуть приподнимется в постели, взглянет на у окна стоящую икону Иоанна Милостивого, прищурится, чтобы лучше взглянуть в глаза блаженного праведника, вздохнёт, о чём то ещё грустнее задумается и снова залезет под одеяло с головой, почитает при свете фонарика журнал юного натуралиста, чтобы отвлечься от дум о несчастной душе брата своего старшего.
А старший сопит за стенкой, по-мужицки сопит в две широкие свои дырочки, намаелся, бедный с девой своей, Матрёшкой, любившей пляски и догонялки, и не знавшей что такое усталость или хворь какая. Потому не за кого переживать её ухажёру. Да и мать жива-здорова, и младший, чудик ещё тот, за него и волноваться не надо, он где-то не в этом мире обитает, так девственником и помрёт, иссохнет над азбуками своими церковными. То же мне, богослов недоделанный! Комнату свою в келью монастырскую превратил, и года полтора Гоша туда не заглядывал, а что там смотреть, может там мощи да скелеты лежат, а сам митрополит вместе с братом дурачком им службу служат. Хватает ему и походов в храм, одна исповедь чего стоит: готовиться к ней приходится пару дней, придумывая слова-лазейки для маскировки своих грешков, которые по сути своей - обычные физиологические потребности здорового физически человека. И вообще, Гоша любит Фридриха Ницше, его философию, журналы с иллюстрациями античных художников, где нагие женщины предстают во всём своём телесном великолепие. И организм мгновенно реагирует, и все мысли Гошкины как осиный рой устремляются к доброй Ирине и Матрёшки, и кем больше хотел бы в данную минуту обладать, мать или дочь, сам он толком до сих пор не разобрался. В каждой была своя изюминка. Одна - повелительная, другая - ещё по-девечи робкая, то краснеет, то бледнеет, с ней возиться приходится, а мамаша, та - огонь, бес без стыда и уныния, и улыбочка её - хитрая, лиса настоящая, аспид.
- Эй, Митрофанушка, чего не спится-то? - с гневной издёвкой в хриплом голосе кричит Гошка, разбуженный кошкой, лезшей к нему в ноги, под одеяло и сброшенной без толики жалости к добродушному животному.
- Просто не спится.
- Цыгане покоя не дают? Ты же об их таборе гнилом весь вечер кудахтал, пока я тебе затрещину не выдал.
- Я о Боге думаю. Когда в мире этом несчастных людей не станет, а всё по совести и правде будет.
- Так это тогда, дурачок будет, когда таких как ты в газовых камерах травить будут, а потом - в печь и дела сделаны. Чтобы от проблем избавиться, первым делом надо от ненужных, лишних людей избавиться. Чтобы другим дышалось полной грудью. А то какая от тебя, вот, польза, если ты Алёша Карамазов, а я - император Нерон, ха-ха?
- Ты хороший, брат.
- Никакой я тебе не брат, олух, я нагуленный, от насилия произошедший, помял против желания батька мой матку нашу, да так сильно помял, что я родился, хотя никто такого и не хотел. Все говорили, чтобы скинула меня мамаша наша, в уборной где нибудь или другом укромном местечке. А она, боговерующая, видишь ли за каждую жизнь борится, ей букашку жалко. Пацифистка, как добрая Ирина любит говорить.
- Она тебе в матери годится, добрая Ирина...
- Заглохни, спиногрыз, пока не встал и ещё пару затрещин не выдал! Что ты в бабах можешь понимать и разбираться, если со своей писькой ты на "вы"? Пиит церковный. Пушкина творение, ха-ха. Ох и смешной же ты, не могу. Кому нужны эти молитвы твои, и стихи тем паче. Все кто стихи пишут, все - больные люди. Как можно говорить сам с собой, а потом это выдавать за искусство? Искусство в том должно быть, ушлёпок, чтобы быть мужиком, а стишки, они что - мужика в тебе прибавляют? Дурость всё это, и болезнь головы, которая не лечится, наверное. Но я бы вылечил, всех вас вылечил!
- Кого, брат?
- Тебя и тебе подобных, которые живут как насекомые и что-то из себя изображают. "Я помню чудное мгновение, передо мной явилась Ты"? Конечно, появилась, ощущала болезненный лоб пиита этого в горячке, подумала малость что за чудо такое кучерявое здесь лежит, которого все Пушкиным бабником зовут. И ей стало смешно: разве может поэт быть бабником, если он с Музой своей спит? Усмехнулась, с жалостью поправила одеяльце на страдающем и пошла любиться до зари. Вот видишь какой я талант, да получше тебя.
Говорит, говорит старший брат, и столько желчи в его каждой фразе, как двуручная пила по железу ездит, а Степан у стенки комнаты сидит и мысли его полны совсем других дум: по сердцу ему Божий мир, где молитвы и благочестие, и не зря он читал вчера до ночи житие протопопа Аввакума, человека зоркого к себе и окружающим, невинно пострадавшего от деспотии сильного мира сего, и если Гоша с самых первых годов жизни своей принялся приспосабливаться к большинству, безоговорочно, то Стёпа всегда больше доверял людям, далёким от толпы, от переменчивой моды, от шаблонного мышления. Вот Гошке, брату, уже 18 на днях исполнится, а скольких девок неразумных прошло через его похотливые руки и скольким он соврал в Любви?
Стёпка берёт тетрадь, ложит её на книгу и начинает записывать зелёным карандашом, медленно, аккуратно, как пишут японцы или корейцы свои иероглифы:
Брат мой,
И ты в след за Иудой
Отринул веру во Христа,
И пал как камень тяжкой грудой
Туда, где Вечность нечиста,
Но я молитву не устану
Творить за то, чтоб ты прозрел,
И пусть я жалким, нищим стану,
Но только б ты Христа узрел!
