разговаривал, старушка всё поглядывала и поглядывала на меня настороженно. «И почему так смотрит?» Наверное, и Данила это заметил:
- Вот, баба Настя, представляю... Моя давнишняя знакомая, коллега по работе. Привёз её с вами познакомить и с деревней.
- А-а, - И взгляд старушки подобрел: – То-то я смотрю, смотрю... вроде бы не твоя жена... – И почти улыбнулась: - А знакомить... Что ж, с нами-то можно и познакомить, а вот с деревней... – Опустила руку на кота: - Кот с собакой, коза, твой батя да мы с Марьей... вот теперя и вся наша деревня.
- И всё же хочу показать ей... – улыбнулся Данила мне: - хотя бы один из брошенных домов, может, подскажешь в каком двери не забиты?
- Да они теперя во всех хатах не забиты, входи в какую хошь. Приезжають же разные, шарють в них, всё ищщуть, ищуть чавой-то, вот двери и посломали.
«Как сказала-то беззлобно! Спросить о чём-либо?»
- Бабушка Настя, а разве вам не страшно, когда приезжают такие... искатели?
- А чего бояться-то? Что у нас грабить? Раз пришли ко мне, стали деньги искать, а я и говорю: да что ж вы ишшите? Пенсию мою дочка на карточку получаить, за неё продукты мне из городу привозить, вот и нетути у меня денег. И не ишшыте их, не старайтеся. Так ничаво... повернулися и ушли.
- Ну ладно, баба Настя, - Данила сунул телефон в карман куртки: - я поеду за батей, а ты покажи... - кивнул на меня: - моей коллеге дом, в который она могла бы войти и посмотреть, что там... как там, я-то уже насмотрелся.
- Да пусть идёть во-он в тот, - кивнула она на обнесённый почти рухнувшим забором: – Там Хабаровы жили. Стариуки-то недавно померли, а молодые уже давно по городам разъехалися.
По полёгшей бурой траве я пошла к тому дому, - «Еще крепкий какой... и даже красивый», - обошла провисший забор, через висящую на одной петле калитку вошла во двор и на меня меж когда-то голубых резных наличников глянуло распахнутое окно с еще целыми стёклами, - «Словно приглашает во внутрь заглянуть» - но пока осмотрелась. У сарайчика – два улья без крыш, рядом – бочка, опоясанная лыком, к углу хаты доверчиво прильнувшая собачья будка. Подошла к перекошенной распахнутой входной двери, - «Боязно заходить во внутрь» - но переступила сломанную ступеньку и за провалом тёмного коридорчика три окна лучами солнца высветили диван и кресло со вспоротой обивкой. - «Наверное, налётчики в них деньги искали» - на полу - ворохи одежды, детское розовое платьице, чёрная юбка, полосатая рубашка. - «А ведь когда-то всё это носилось, кого-то согревало» - Перешагнула через куртку с беспомощно раскинутыми рукавами, подошла к столу. С краю бледно синела выцветшая тетрадка, - «... ученика 4-го класса Хабарова Саши» - из-под неё выглядывал зелёный краешек обложки книги, - «Виталий Бианки. Лесные домишки» - рядом выпотрошенной внутренностью и оборванными проводками темнел приёмник, - «Ведь его слушали, из него песни неслись» - над ним на стене висела выцветшая фотография военного с ромбиками в петлице, смотрящего с немым вопросом, - «Словно спрашивает: чего ж меня-то здесь оставили?» - а почти посреди хаты по-хозяйски возвышалась большая русская печка с посеревшими боками, услужливо подставлявшая свои печурки, - «Ну давайте мне ваши мокрые варежки!», - вокруг неё со стен свисали местами содранные обои с уже непонятными рисунками, - «И под ними деньги искали? – а над моей головой свисала ощетинившаяся доска проломанного потолка, - «Как же тоскливо от всего этого!» И я вышла. Путаясь в траве, пошла вдоль улицы, приостанавливаясь напротив других домов и на одном из них увидела выцветшую табличку с надписью: «Здесь живёт заслуженный колхозник...», но фамилия почему-то была соскоблена, а на другом – потускневшую красную звезду, - «Наверное, ветеран войны там жил. Ну да, баба Настя говорила, что ушли из деревни на фронт семнадцать мужиков, а возвратились только двое».
И смотрели на меня покинутые, потемневшие «ликом» дома молча. И казались мне их взгляды немым упрёком. «А ведь когда-то в таких же жили и мои предки. Но что осталось во мне от их жизни? Ни-че-го. Жалею ли об этом? Да, конечно, но…» И тут услышала длинный сигнал машины, - «Данила приехал. Надо возвращаться».
Было и продолжение этого удивительного дня на крыльце дома с отцом Данилы Алексеем, с бабой Настей и её подругой Матрёной, с лохматым черным псом по имени Шарик, сразу признавшим меня своей, белой козой Нюркой, пощипывающей чуть пробившуюся травку в окружении нескольких безымянных рыжих куриц и пёстрого красавца-петуха. И были еще вкуснейшие жареные сморчки и чай, заваренный чабрецом. А вокруг нас торжествовала весна и молодые берёзки по одной или стайками наступали на покинутую деревню, пробирались в её огороды, дворы, - «Так вот почему Данила назвал весну нахальной!» Да, в эти весенние дни торжествующего обновления природы более всего и было заметно, как берёзы наступают на покинутую деревню. И было в этом что-то тревожащее, даже мистическое! Ведь совсем скоро укроют они собою все домики, - «Грустно. Очень грустно. Но что делать? Жизнь продолжается».
Уже в сумерках ехала я автобусом в свой «серокаменный город». Впереди, прямо над трассой, висела огромная луна, за окном то и дело проплывали размытые пятна фонарей и световые блики словно высвечивали недавно прожитые часы: «Какой же длинный, но наполненный день прожила я сегодня благодаря Даниле, еще не утратившему самого сокровенного, - родства с родным гнездом! Благодаря и его отцу, не принявшему «тесных клеток» города и двум старушкам, оставшимся верными деревне». И может, еще потому этот день согревал мою душу, что не услышала я от них жалоб на кого-либо, на свою судьбу, которые так часто слышу от моих соседок, живущих в своих серых, но тёплых и защищенных «клетках», а своё прожитое воспринимали эти трое как данность, как привычное продолжение их деревенской жизни. И виделось мне: я приезжаю в Бобрино, селюсь в ту самую хату Хабаровых, понемногу привожу её в порядок и по утрам, когда выхожу во двор, из когда-то покинутой собачьей будки мне навстречу, радостно виляя хвостом, выбегает мой квартирный пёс Том... «Но стоп. Не будет такого. Слишком «урбанизирован» мой муж, дети. Ведь они - уже третье поколение, оторванное от земли. Да и сама напрочь приросла к городу своей профессией». А мне из берестового туесочка, сплетённого отцом Данилы, из пушистого тёмно-зелёного мха, светло и доверчиво улыбались три лохматых голубых бобрика, отчего в душе трепетало чувство... нет, вопрос: «Вот же, вот... Как мало надо этим цветкам, чтобы быть прекрасными, - совершенными! Так почему же мы, люди, всё ищем и ищем счастье в комфорте, теряя при этом нечто истинное, - кровное родство с Природой».
*Александр Пушкин: «Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам».
