Мицелий

задумался, а не вернуться ли назад, всё равно ведь нужного градуса веселья уже не достичь, но потом решил, что с праздника в случае чего можно в любой момент и сбежать...
            Зинаида жила на улице Дубовского в сером пятиэтажнике из силикатного кирпича на третьем этаже. Когда она открыла дверь, на Кирилла дохнуло смешанным запахом различных вкусностей, щедро приготавливаемых на кухне. Зинаида — высокая худая женщина в синем спортивном трико, с пепельными волосами, локонами падавшими на плечи по обе стороны узкого лица — сразу обратила внимание на состояние Кирилла.
            — Чего смурной такой?
            Тот усмехнулся.
            — Да ничего не смурной. Устал просто. Такая жарища нынче в августе.
            — Ну, проходи.
            Кирилл прошёл. Он передал хозяйке коньяк и Ахматову, ревниво следя за тем, как именинница отреагирует на подношения. Оба подарка, судя по всему, Зинаиде понравились. Книги, правда, листать она не стала, сославшись на то, что пальцы после кухни у неё сейчас жирные, положила двухтомник на холодильник, а бутылку передала Олегу, который вышел из комнаты. Олег (её муж) крупный рыхлый мужик с рыжеватыми волосами и нездоровой жёлтой кожей, покрытой густыми веснушками, уже стоял рядом, скаля изъеденные кариесом зубы.
            — Пойдём, пойдём, — говорил он, глядя на свет лампочки через бутылку. — Хм, не пил я ещё такого. Львовский? Не знал даже, что такой есть...
            — Сам ещё не пробовал, — пояснил Кирилл, — это мне брат двоюродный подарил, когда я из армии пришёл... Всё приберегал для какого-нибудь подходящего случая...
            — Понятно. Ну, пошли...
            Он потащил Кирилла в комнату, а Зинаида убралась обратно на кухню, где что-то вкусно шкворчало...
            Выяснилось, что из гостей в доме Кирилл был не первый. Там уже сидели человек пять. Например, Сашка Подляков, развалившийся на диване с какой-то книжкой в руке. Антон Семибратов, коренастый, крепко сбитый парень, альпинист, ещё до замужества Зинаиды забиравшийся к ней по ночам прямо с улицы на балкон с бутылкой какого-нибудь вина и цветами. Александр Затейников, совсем юный парень, пухлый, с мягким и чистым лицом, кроткими оливковыми глазами, в прошлом году закончивший какой-то факультет в Ростовском университете. И две молодые женщины, которых Кирилл не знал. Одна, среднего роста, полная, без всякого признака талии, с угреватым лицом и картофелевидным носом, узкими маленькими глазками, она сразу же и категорически не понравилась Кириллу — может быть, потому, что уставилась на него с такими неприличными прямотой и вниманием, что он внутренне как бы отшатнулся от неё. Олег представил её, как Ларису Печерникову, редактора недавно образованной газеты "Новочеркасские Ведомости", в которой (шепнул Олег) теперь регулярно печатались стихи Зинаиды. Вторая была изумительной красавицей. Она была совсем юной, не старше семнадцати лет. С безупречной точёной фигурой, которую не смог скрыть даже необычный по виду наряд в стиле хиппи — длинное до пят платье из коричневой и жёлтой ткани, с какими-то рисунками не то животных, не то растений, всё усыпанное плетёными косичками, хвостиками, узкое в талии, отчего контраст между бёдрами и бюстом был разительно совершенен. Лицо у неё было правильное, глаза большие, синие, кожа белая, как мрамор, выглядела матовой и словно бы светилась изнутри. Русые волосы были аккуратно зачёсаны назад, как у фламандских мадонн на картинах. Едва Кирилл её увидел, как что-то словно бы исчезло внутри него — что-то, может быть, недостойное? Спесь, например, презрение — не как мимолётное чувство к конкретному объекту, а как формула жизни, вроде модус операнди или вивенди, чёрт их разберёт в деталях. Ему сразу же захотелось стать лучше, благороднее. Он понял, что рядом с такой красотой быть иным (несовершенным) нельзя. Иначе... Иначе мир станет значительно хуже. Звали её Инной. Как сразу же выяснилось из пояснений Олега, она только в этом году закончила среднюю школу и собиралась куда-нибудь поступать — либо в НПИ (Новочеркасский Политехнический), либо в РГУ на факультет журналистики, так как  на технику её всё-таки не очень тянуло.
            Пока публике представляли Кирилла, он украдкой разглядывал Инну, которая смотрела в сторону, поверх лежавшего Подлякова, на рисунок обоев, должно быть, делая вид, будто ничем больше не интересуется. Хорошо бы рядом с ней меня посадили, подумал Кирилл. Но, увы, его посадили не рядом с Инной, а совсем на другое место, рядом с Ларисой. Он, конечно, не очень этому обрадовался — сидел прямой, как телеграфный столб, и боялся пошевелиться, чтобы тем самым не привлечь к себе дополнительное неестественное внимание соседки. Она, впрочем, и без того не отводила от него взгляда, то и дело интересуясь, почему он не ухаживает за дамой. Он возражал. Почему это не ухаживает? Ухаживает, и даже очень, например, насыпал её полную тарелку гречневой каши. После первых возлияний зазвучала музыка из недавно купленного Курепиными магнитофона (кажется что-то из репертуара Юрочки Шатунова), и Лариса пригласила Кирилла танцевать. "Белые розу! Белые розы!" — подпевала она, то и дело наступая ему на ноги... Зинаида между тем сменила спортивный костюм на бело-оранжевое платье, усыпанное нарисованными гвоздиками. Она решительно выключила музыку и стала читать стихи. Что тут сказать, стихи у неё были очень хорошие. И читала она их превосходно — в стиле Бродского или Марины Цветаевой, устремляя взгляд в недоступную простым смертным поэтическую даль, делая акцентированные ударения в нужных местах и чувственно вытягивая гласные звуки до невозможных пределов. Когда она заканчивала, ей долго аплодировали. Между тем подходили и другие гости — полузнакомый Кириллу политик местного разлива Виктор Ребрин, который, организовав команду из местной молодёжи, на последних выборах пытался захватить в местном городском совете большинство кресел да не шибко в этом преуспел. Он сразу же вклинился в общий разговор и какой-то своей тяжёлой политической харизмой передавил всё общение на тему о каких-то евреях и масонах, захвативших власть во всём мире. Стало скучно. Большая часть публики сбежала на балкон курить. Туда ушёл и Кирилл. Он стоял там в тесноте, глядел вниз, где по тротуару проходили редкие прохожие, на кота, припавшего к земле, нацелившегося на голубей, и думал, как жаль, что он не альпинист, как этот вот Антоша Семибратов, а то сейчас вот спустился бы вниз по балконам и сбежал прочь от этой Ларисы, надоевшей ему уже до не могу. Через комнату ведь мимо неё не пройдёшь, обязательно прицепится, как банный лист, как репей, как липучка, чёрт её побери... Он оглянулся и увидел, что Лариса стоит совсем рядом, в дверях, и не спускает с него глаз, тёмных и тоскующих, как у не доенной с вечера корова.
            Потом стал царствовать хмель.
            И все комплексы как-то разом испарились из нутра Кирилла. Он решительно встал и отправился на кухню, где обнаружил хозяйку и Инну, которые хлопотали над каким-то блюдом. Внутри у него словно бы что-то взорвалось, что-то очень хорошее, лёгкое, воздушное, как сахарная пудра. Он сразу стал таким, каким, наверное, не был до того никогда — шумным, обаятельным, сыплющим анекдотами и прочими остротами, отчего обе дамы, покрасневшие, как кумачовые флаги, душились от смеха, бросая то друг на дружку, то на него замаслившиеся взгляды. И так продолжалось до тех пор, пока рядом с двумя дамами не обнаружилась ещё одна, Лариса, которая непонятно как тут оказавшись, которая тоже душилась от смеха, глядя на Кирилла восторженными глазами. И тогда в нём что-то словно бы оборвалось, и он вернулся в комнату, где неутомимый Ребрин, ни к кому конкретно не обращаясь, орал во всю глотку:
            — Да вы хоть понимаете, как дела обстоят?! Да ни черта вы не понимаете! Они ведь весь мир уже успели захватить. Осталась только Россия! И это началось не вчера, и не в семнадцатом году, и даже не в средние века, когда их приветили польские короли, разрешив им поселиться в Малороссии. Это началось тогда ещё — в Египте, где местные жрецы придумали им личного бога, а по сути — космического демиурга, ставшего князем мира сего... Вы читали глиняные таблички из ливанского города Угарита, в которых говорится о пантеоне местных богов, к которому  принадлежал и еврейский Яхве. А ведь был он там простым средним божком, дважды подымавшим восстание против верховного бога, чтобы захватить власть над миром. А кто же там был главным богом, спросите вы? Я вам отвечу — Ваал, тот самый бог, которого впоследствии Яхве жестоко преследовал, истребляя его храмы и жрецов. А за что, спрашивается! А вот за что. За то, что Ваал был добрым богом, он был богом Солнца, а бог Солнца во всех религиях у всех народов всегда был именно добрым богом, милостивым к человеку, щедрым на дары и на пути духовного совершенствования...
            Ребрин сделал паузу, чтобы набрать для продолжения тирады побольше воздуха, но тут раздался дверной звонок. Все разом зашумели и всей толпой побежали в коридор открывать. В квартире появился среднего роста коренастый мужчина лет пятидесяти — с каким-то светлым благожелательным лицом и, наверное, врождённым благородством во всём его облике. "Ура!" — закричала Зинаида и, расталкивая локтями толпу, полезла к гостю. — "Борис!" Они стали обниматься и целоваться. Рядом уже был и Олег, который словоохотливо объяснял присутствующим, что нынче к ним в гости пришёл не какой-нибудь хухры-мухры, а потомок самого Максимилиана Волошина, известного российского поэта начала 20-го века, ныне успешного бизнесмена, живущего в Крыму... Гости не стали допытываться у потомка великого поэта, как он познакомился с семьёй Курепиных, а безжалостно и решительно потащили его в комнату, где протянули ему литровый бокал, наполненный красным вином, — так называемую штрафную, которую он должен был в обязательном порядке смиренно выпить, иначе он никому тут не друг, не брат, не соратник в сфере искусства, и вообще никто... Но Борис Волошин, как сразу же выяснилось, был не из хлипкого теста. Он каким-то небрежным, чуть ли не королевским жестом отстранил от себя бокал, так что все увидели, что на мизинце у него изящный перстень с гигантским рубином, и объявил, что вот сию минуту следующий за ним водитель поднимет сюда в сумках угощение, которое он специально приготовил для этого праздника, и вот тогда он и выпьет вместе со всеми. И действительно, едва он закончил свою речь, как в дверях снова раздался звонок. Это и впрямь был водитель — высокий крепкий мужчина в светлой шёлковой майке, державший в руках две гигантские сумки, очень похожие на те, в которых расплодившиеся в последнее время челноки таскают из-за границы всякую дрянь. Водителя пригласили к столу, но он отказался, ссылаясь на какие-то дела, и Борис махнул небрежно рукой — дескать, не надо препятствовать, и все снова обратили внимание на его роскошный перстень.
            — Зина, разбери, пожалуйста, — сказал он.
            Какая там Зина?! Сумки тут же растащили в комнате всем скопом. На свет божий появились запечённые куриные тушки, толстые, исходящие чесночным духом