Польская поэзия. Чеслав Милош

Ты ночь могучая. Тебя не тронут
ни пламень уст, ни туч прозрачных тень.
Слышу твой голос в темных сна просторах,
и светишь ты, будто восходит день.
Ты ночь-пророчица. В любви с тобою лежа,
Прозрел я жребий мой и войн грядущих зло.
Плебс обойдет меня и слава минет тоже,
и хрустнет музыка, как под ногой стекло.
Враги сильны, и чересчур земля тесна,
а ты, любимая, верна ей, древней.
Ветвь черной бузины у вод земных, она
пригнана ветром из безвестных дебрей.
Дар мудрости с неженской добротой
и хрупких рук твоих, о Смертная, два чуда.
И на челе познанья свет ночной:
свет месяца, неполного покуда.
Вильно, 1934

Сестрица, подай мне воды и прости мне вины,
Твой белый чепец — будто Альпы в свете восхода,
А крылья его — тенистые две долины,
На правом Тур, на левом земля Галаад.
Еврейство в твоих глазах, а я славянского рода,
Нас мир победил, неуступчивый супостат.
Ко лбу моему прикоснись деликатно рукою,
Пусть снова заслушаюсь музыкой мне дорогою
Собак по-над Вилией и колокольцами стад.
Закрой окно, там идут Юноны германцев
И прыгают в реки мои, сонные тони тревожа,
Где прежде рыбак над сетью в тиши погожей
Средь чаек и ласточек в зыбком гляделся стекле.
Военных машин вереница равнину вспахала,
Летят-полыхают знамена, аж светится ало
Стена над кроватью, стаканы дрожат на столе.
Не уходи же, останься. Мне показалось, сестрица,
Как-то на днях, что сердце вдруг перестало биться
И что в моей постели лежит уж кто-то другой,
С такой же тяжелою раной, такой же ребенок большой,
А сестра стоит отвернувшись — прядет она
Длинные нити из тучи-веретена.
 Париж, 1935

В Риме на Кампо ди Фьори
Груды маслин и лимонов,
Булыжник вином забрызган
И лепестками цветов.
И розовые дары моря
Сыплют на стол торговцы,
И темная гроздь винограда
Ложится на персика пух.
На этой именно площади
Сжигали Джордано Бруно,
Палач разжигал здесь пламя.
В кругу любопытной толпы.
Едва лишь пламя погасло,
Вновь были полны таверны,
Груды маслин и лимонов
Торговцы опять несли.
Я вспомнил Кампо ди Фьори
В Варшаве, у карусели,
В погожий весенний вечер,
При музыке плясовой.
Залпы в варшавском гетто
Глушила музыка танца,
Взлетала за парой пара
В погожее небо ввысь.
Порой из домов горящих
Летели черные хлопья,
И едущие на карусели
Ловили их, как лепестки.
И вихрь от домов горящих
Платья взвивал девичьи
В веселой воскресной Варшаве,
Смеявшейся по-людски.
Мораль здесь выведет кто-то,
Что люд варшавский иль римский
Торгует, смеется, любит,
Не видя ни жертв, ни костров.
А кто-то сделает вывод,
Что все людское не вечно,
Еще и костер не догаснет,
Забвенье уже растет.
Но я о другом подумал,
Об одиночестве гибнущих,
О том, что, когда Джордано
Всходил на свой пьедестал,
В людском языке не нашел он
Ни одного выраженья
Прощания с человечеством,
Которое он оставлял.
Бежали, спешили выпить,
Продать рыбачью добычу,
Груды маслин и лимонов
Несли в дневной суетне.
Он был уж от них далеким,
Как будто прошли столетья,
А ждали они лишь мгновенье
Отлета его в огне.
И здесь: одиноко гибнущие,
Уже забытые миром,
Язык наш стал для них чуждым,
Как речь далеких планет.
И все это будет легендой,
И через многие годы
На новом Кампо ди Фьори
Бунт словом зажжет поэт.
 *  Площадь Цветов (итал.).
 Варшава — Страстная неделя, 1943

В день конца света
Пчела кружится над цветком настурции,
Рыбак починяет сеть,
Скачут весело в море дельфины,
Воробьи гомонят без причины,
Золотая змея блестит, как должна блестеть.
В день конца света
Идут женщины под зонтиками полем,
Засыпает пьяница на сквере,
Зеленью торгует зеленщица,
Лодка под желтым парусом к острову подплывает,
Звук скрипки в воздухе длится,
Звездной ночи отворяя двери.
А те, что ждали громов и молний,
Обманулись.
А те, что ждали знамений на небе,
Никак не верят, что уже.
Покуда солнце и луна не пали наземь,
Покуда шмель летит на розу,
Пока родятся розовые дети,
Никто не верит, что уже.
Лишь седой старичок, тот, что был бы пророком,
Но не стал, потому что над грядкой колдует,
Повторяет, подвязывая помидоры:
Другого конца света не будет,
Другого конца света не будет.

Что делаешь на руинах
Собора святого Яна,
Поэт, в этот день весенний?
Что думаешь здесь, где ветер,
От Вислы вея, развеивает
Красную пыль развалин?
Ты клялся ведь, что не будешь
Плакальщицей надгробной.
Ты клялся, что не коснешься
Ран своего народа,
Чтоб их не сделать святыней,
Проклятой святыней, вечно
Преследующей потомков.
Но этот плач Антигоны,
Что ищет своего брата,
Поистине свыше меры,
Еще выносимой. А сердце —
Камень, в котором, как муха,
Веками замкнута темная
Любовь к несчастному краю.
Такой не хотел я любви,
Не помышлял об этом.
Такой не хотел я жалости,
Не помышлял об этом.
Перо мое легче перышка
Колибри. Такое бремя
Не по моим силам.
Как же мне жить в стране,
Где наступаешь на кости
Непогребенные близких?
Кругом голоса, улыбки. А я не могу
Писать, пятеро рук
Хватают мое перо,
Велят писать их историю,
Писать их жизни и смерти.
Затем ли я создан, чтоб стать
Плакальщицей надгробной?
Хочу воспевать я празднества,
Счастливые рощи, в которые
Шекспир меня ввел. Оставьте
Поэтам мгновенье радости,
Не то погибнет весь мир.
Безумье так жить, без улыбки,
Лишь два повторяя слова,
К вам обращаясь, умершие,
К вам, которых уделом
Должен был стать праздник
Подвигов мысли и тела, песен, пиров.
Спасенные два слова:
Правда и справедливость.

Мураш растоптанный, а выше — облака.
Мураш растоптанный, над ним — колонна сини.
А вдалеке течет лазурная река,
Висла иль Днепр в своей гранитной котловине.
Такое отражение в воде:
Город разрушенный, а выше облака.
Город разрушенный, над ним — колонна сини.
А вдалеке грядут года или века,
Финал истории иль миф, рожденный ныне.
Труп мышки полевой, могильщики-жуки
На тропке, где восторг резвится семилетний.
В саду мелькает мяч, смеются игроки,
А с неба желтый блеск, апрельский, майский, светлый.
Такое отражение в воде:
Народ разгромленный, могильщиков полки —
Дорогой движется восторг тысячелетний,
А на пожарищах синеют васильки,
А день — обыденный, голубовато-бледный.
Такое отражение в воде.

Ах, розовые мои блюдца,
Цветистые мои чашки,
Лишь брызги от вас остаются,
Где танк проехал тяжкий.
Зефир над вами летает,
Роняет пух из перины,
На черный след упадает
Обугленной тень руины.
Усыпаны долы и горы
Осколками хрупного вздора.
Ей-ей, ничего другого
Не жаль мне так, как фарфора.
Едва заря забрезжит,
Сквозь стон земли стоустый
Слышатся, слух мне режут
Маленьких блюдечек хрусты.
Сны мастеров старинных
Белы, как замерзший лебедь,
В подземных реках глубинных
Загинут они, как в Лете.
От их немого укора
Весь день я хожу как хворый.
Ей-ей, ничего другого
Не жаль мне так, как фарфора.
Равнина до берега солнца
Скорлупками сплошь покрыта.
Хрустят, когда их коснется
Сапог или копыто.
О, радовавшие очи
Забавы роскоши праздной,
Валяетесь вдоль обочин,
Забрызганы грязной краской.
Ах, донышки, ушки и горла
Лежат средь пыли и сора.
Ей-ей, ничего другого
Не жаль мне так, как фарфора.
 Вашингтон, 1947

Укрытый за улыбкой братства,
Презирающий читателей газет, жертв политической диалектики,
Произносящий слово «демократия» с прищуром глаза,
Ненавидящий физиологические радости человечества,
Помнящий тех, которые жрали и пили и совокуплялись,
а через минуту им перерезали горло.
Одобряющий дансинги и увеселения в парках
как профилактику общественных взрывов,
Восклицающий: культура и искусство,
а подразумевающий зрелища цирка,
Смертельно изнеможенный,
Во сне или под наркозом бормочущий: Боже, Боже.
Он сравнивает себя с римлянином, в котором культ Митры
смешался с культом Иисуса.
В нем не угасли давние верования. Временами он думает, что он
во власти демонов.
Он сокрушает прошлое, но боится, что когда сокрушит его,
негде будет приклонить голову.
Всего охотнее играет в карты и в шахматы,
чтобы не выдавать своих мыслей.
Руку держит на сочинениях Маркса, но дома читает Евангелие.
С иронией смотрит на процессию, выходящую из разрушенного костела.
За спиною — руины города цвета конского мяса.
В пальцах — памятка по фашисте, павшем в дни восстания.
 Краков, 1945

Обидевший простого человека,
Глумливо над обидой насмехаясь,
Шутами окружив себя, пытаясь
Добро и зло смешать бесстыдством смеха,
Хотя бы все перед тобой склонились,
О чести, об уме твоем горланя,
Лицо твое на золото чеканя,
Рады, что на день жизни их продлились,
Не торжествуй. Есть память у поэта.
Можешь убить его — родится новый.
Записано все будет слово в слово.
Лучше б ты выбрал зябкий час рассвета
И шнур и ветвь, что для тебя готова.
 Вашингтон, 1950

Я всегда толковал по форме более емкой,
которая не была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой
и позволяла бы объясниться, не обрекая кого-то,
автора или читателя, на чрезмерные муки.
В самом существе поэзии что-то есть неприличное:
из нас возникает вещь, а мы и не знали, что она в нас есть,
и вот моргаем глазами, как если бы выскочил из нас тигр
и стоял на свету, обмахиваясь хвостом.
Поэтому правильно говорят, что поэзию диктует даймонион,
хотя преувеличивают, что это, наверно, ангел.
Трудно понять, откуда берется гордость поэтов,
если им стыдно бывает, что видна их слабость.
Разве разумный человек согласится быть царством демонов,
правящих в нем как дома, говорящих многими языками,
и, как будто им мало украсть и уста и руку,
пробуют для своей корысти менять его жребий?
Поскольку все больное в наше время ценят,
кто-нибудь посчитает слова мои шуткой
или что я придумал еще один способ,
чтоб восхвалять Искусство с помощью иронии.
Было время, читались лишь мудрые книги,
что сносить помогают боль или несчастье.
Это, однако, не то же, что листать тысячи
сочинений прямо из психиатрической клиники.
А мир на самом-то деле иной, чем нам кажется,
и сами мы иные, чем бредим в беспамятстве.
Вот и хранят люди честное молчание,
тем снискав уваженье родных и соседей.
Польза поэзии та, что она нам напоминает,
как трудно оставаться собой, тем же самым,
ведь дом наш открыт настежь, в дверях нет ключа, гости
невидимые все время входят и выходят.
Все, что я говорю здесь, согласен, не поэзия.
Стихи же писать можно лишь редко и нехотя,
под невыносимым нажимом и только с надеждой,
что мы не злых, а добрых духов медиум.
 Беркли, 1968

Призыв к дисциплине, мы знаем, не вызовет аплодисментов.
Нам их аплодисменты не нужны.
Лояльных граждан мы дарим своей опекой,
Не требуя ничего, кроме послушанья.
Однако, приняв во вниманье богатый опыт,
Мы будем надеяться, люди все же оценят,
Сколь отличается правильность линии, избранной нами,
От их неразумных предположений и